Но в христианстве она «не приняла» и многого другого, чего не мог угадать автор упомянутой брошюры «О блаженстве имущего». Раскрылось это в Гиппиус лишь позднее. Ничего общего в ее «неприятии» с бунтом Мережковского, восставшего на церковь (поскольку, по его мнению, она догматически окаменела), но еретика гармонично целостного и даже детски-наивного в своем богословском громогласии. «Неприятие» Гиппиус гораздо глубже, и пламеннее ее порывы в религиозном утверждении и отрицании и в греховном безудерже, хоть проявлялись эти порывы не в жизни, а лишь в плане умозрительном, так же, впрочем, как и христианство Мережковского. Но разве к поэтам не приложима особая мерка? Их песни – дела их. Мы не можем не верить Гиппиус, когда она восклицает:
Люблю я отчаяние мое безмерное,
Нам радость в последней капле дана.
И только одно здесь я знаю верное:
Надо всякую чашу пить – до дна.
В.А. Злобин одну из своих статей о З.Н. назвал «Неистовая душа». Злобин долгие годы не расставался с четой Мережковских, пережил с ними вместе эмигрантские мытарства, а после кончины Дмитрия Сергеевича (7 декабря 1941 года) оставался один при З.Н. до самой ее смерти (9 сентября 1945 г.). Свидетельство Злобина заслуживает внимания:
«Вот она – в своей петербургской гостиной или в парижском “салоне”…Кто, глядя на эту нарумяненную даму, лениво закуривающую тонкую надушенную папиросу, на эту брезгливую декадентку, мог бы сказать, что она способна живой закопаться в землю, как закапывались в ожидании Второго Пришествия раскольники, о которых с таким ужасом и восторгом рассказывает в своей книге “Темный лик” В.В. Розанов? Да, такой в свлем последнем обнажении была З.Н. Гиппиус – неистовая душа…Мы привыкли к ледяному тону, к жестокому спокойствию ее стихов. Но среди русских поэтов 20 века по силе и глубине переживания вряд ли найдется ей равный. Напряженная страстность некоторых ее стихотворений поражает. Откуда этот огонь, эта нечеловеческая любовь и ненависть? Нет, Второго Пришествия, какого ждали раскольники, она не ждала, но какого-то другого, равного ему по силе события ждала. И дождалась: в России произошла революция. Дальнейшее известно: гибель России. Как бы конец мира, но без Второго Пришествия:
Если гаснет свет – я ничего не вижу.
Если человек – зверь, я его ненавижу.
Если человек хуже зверя – я его убиваю.
Если кончена моя Россия – я умираю.
Она действительно как бы умерла, сошла живой в могилу, “закопалась”, чтобы вместе с Россией воскреснуть. И, может быть, никто этого воскресения не ждал с таким трепетом, не молился о нем так горячо, как она»
О муке своей, неотделимой от судьбы России, и о метафизической муке говорила З.Н. не только стихами. В рассказах, в теоритических статьях она постоянно возвращается к основному для неё вопросу – к моральной загадке бытия. Она одержима проблемой добра и зла; ее гложет недоумение: как примирить Бога, всеблагого и всемогущего, с безжалостной природой, со всяческим разлитым в мире страданием и с греховной тьмой в человеке? Ответ для ортодоксально верующего один: смиренной верой. Но Гиппиус послушна рассудку, своим мыслям и безграничной своей гордости. «Мыслям – не изменю никогда, - записывает она в одном из дневников. – Пусть я и все рушится, а они – Правда. И пойду в них, пока не упаду». Отсюда к богоотступничеству – один шаг. Умственная гордыня и – надо договорить до конца – плотская взволнованность, неутоленная и неутолимая вопреки духовной жажде, влекут ее от неба куда-то в противоположную бездну. В дневнике, обрекавшемся ею на сожжение перед смертью, есть такое признание: «…мне дан крест чувственности». Ещё в 1895 году она недоумевала:
И сердце снова жаждет
Таинственных утех…
Зачем оно так страждет,
Зачем так любит грех?
О мудрый Соблазнитель!
Злой Дух, ужели ты –
Непонятный Учитель
Великой красоты?
По-видимому, уже смолоду ей грезился (внушение Лермонтова?) демиург, Люцифер, падший серафим, сатана – дело не в имени. Она и высмеивает его, и призывает, и клянет; демонический соблазн оборачивается в ней то жалостью к Черту (с большой буквы), то головокружением от сознания неизъяснимо чудной свободы. Намек на все это слышится и в словах о «грозной отраде» ее «необычной стези» (в стихотворении за подписью В. Витовт)…Если не продумать «демономании» в духовной биографии Гиппиус, многое в ней останется непонятным.
Демономания Гиппиус кровно связана с русской революцией. Она не отделяла судьбы России от своей собственной и от мировых событий. Эгоистический абсолютизм обнаруживается и в ее отечестволюбии. По мере развития революции ее душа, как маятник, качается от тьмы к свету. Сперва она как будто предчувствует «воскресение» России, говорит (после октябрьских дней 17 года, ровно через месяц), что копье Архангела коснулось ее «ожогом пламенным», и она верит
…в счастие освобождения,
В Любовь, прощение, в огонь – в полет!
Но полгода спустя, ощутив зло торжествующим над свободой, переставая видеть в безбожном человеке подобие Божие, она предалась отчаянью:
Противны мне равно земля и твердь,
И добродетель, и бесчеловечность,
Одну тебя я принимаю, Смерть…
Отчаянье не помешало ей, однако, написать несколькими месяцами позже, в годовщину «Октября», одно из своих наиболее религиозных стихотворений (хоть и по-прежнему несмиренных: говорится в нем о любви к ней Бога, не о любви ее к Богу):
Твоя любовь.
Из тяжкой тишины событий,
Из горькой глубины скорбей,
Взываю я к Твоей защите.
Хочу я помощи Твоей.
Ты рабьих не услышишь стонов,
И жалости не надо мне.
Не применения законов –
А Мужества хочу в огне.
Доверчиво к Тебе иду я.
Мой дух смятенный обнови.
Об имени Своем ревнуя,
Себя во мне восстанови.
О, пусть душа страдает смело,
Надеждой сердце бьётся вновь…
Хочу, чтобы меня одела,
Как ризою, – Твоя любовь.
В статье о «Выборе?» Гиппиус так определяет любовь: «Великий и первый источник счастья. Ничто не может сравниться со счастьем любви самой высокой: она непобедима, она уже победила страдание. Не она ли, по слову любимого ученика Христа, “изгоняет страх, который есть мучение”…»
Из 161 стихотворения первых двух ее сборников более пятидесяти выражают ее порыв к Богу, немногим меньше посвященных любви небесной и земной, чаще всего – любви, в которой небесное и земное слиты (вернее, должны слиться) нераздельно:
Люблю огни неугасимые,
Любви заветные огни.
Для взора чуждого незримые,
Для нас божественны они.
Пускай печали – неутешнее,
Пусть мы лишь знаем – я и ты, –
Что расцветут для нас нездешние,
Любви бессмертные цветы.
Или:
Любовь, любовь…О, даже не ее –
Слова любви любил я неуклонно.
Иное в них я чуял бытие,
Оно неуловимо и бездонно.
Слова любви горят на всех путях,
На всех путях – и горных, и долинных.
Нежданные в накрашенных устах,
Неловкие в устах ещё невинных…
(1912)
На ту же тему и большинство рассказов Гиппиус, таких поражающих психологическим тайноведением. Все самое взволнованное и волнующее в ее прозе – о любви. Цитирую наудачу: «Земля не отнимает жизнь, не отнимает человека у неба. Да и как отнять, когда все трое, небо, земля и тварь, живы лишь друг другом и все трое – одно» («Ущерб»). «Я никогда не видал ее больше…но…не только моя любовь – но многое во мне, мои мысли о смерти, мои самые страшные, светлые надежды, все, что у человека не вмещается, не входит в жизнь, связано у меня с частой думой – о ней» («Судьба»). Рассказ «Святая плоть» (один из самых значительных) в конце переходит в молитву. Девушка Серафима чуть было во имя любви не отравила убогой сестры своей, но от страшного греха спасла икона – златокудрый Христос «с синими, добрыми глазами». И молится Серафима: «Придавило меня…Господи! Господи! Нет у меня разумения, ничего я не знаю, не словами молюсь…и где Ты, Господи, – не знаю, и Тебя ли люблю – не знаю, прости Ты меня…Только любовь мою не отдам, радость мою не бери, Господи…»
К мыслям о любви, как и к мыслям о Боге, постоянно возвращаются ее герои, и говорит она их голосами о своем сомнении, и о своей надежде, и о своем бессилии полюбить так, как подсказывает религиозная совесть, так, чтобы освятить плоть, соединить небо и землю…Достижима ли такая любовь? Личная драма Гиппиус – в этом вопросе. Ничто не может сравниться со счастьем «высокой», «нездешней» любви, и в то же время от нее «печали – неутешнее». И происходит это от раздвоенности духа и тела. Только в ином, сверхчувственном плане дано им слиться. Гиппиус грезит о преображенной плоти. Вожделея любви, как благословенной реальности, она отталкивается от грубо земной ее правды, а если и уступает зовам тела, то останавливается на полпути, на том волнении, что она называет «влюбленностью», – к брачному, плотскому увенчанию любви она относится с болезненной брезгливостью, готова отдать предпочтение даже извращению, лишь бы не принять «звериного закона», навязанного природой. Тем более что разница пола, по ее мнению, не так уж существенна в отношениях между любящими. В статье Антона Крайнего «Влюбленность» есть такое замечание: «…во влюбленности истинной, даже теперешней, едва развившейся среди человечества и еще беспомощной, – в ней сам вопрос пола уже как бы тает, растворяется; противоречие между духом и телом исчезает, борьбе нет места, а страдания восходят на ту высоту, где они должны претворяться в счастье». В этой статье, посвященной В.В. Розанову, есть и такой афоризм: «…духовное отношение к полу – отрицание его».
В интимном дневнике (на первой странице красивым острым ее почерком начертано: «Любовь», а в углу на черной клеенчатой обложке выцарапано: «Amour»), подробно повествуя о своих всегда недовершенных романах, З.Н. признается – без тени лицемерия, с безусловной прямотой – в грехе чувственности, но никогда не забывает прибавить, что «такая» любовь – не для неё: «И любовь, и сладострастие…я принимаю и могу принимать только во имя возможности изменения их в другую, новую любовь, новое, безгранное сладострастие: огонь в моей крови».