Смекни!
smekni.com

“Петербургский миф” в двадцатые годы ХХ века: попытки эпилога

Ангелина Разумова

В двадцатые годы многим казалось, что сбылись пророчества насчёт гибели Петербурга (“быть сему месту пусту”). В 1918 году Петербург был лишён столичного статуса, в 1924 году — переименован. Ленинград — “партийная кличка ставшего безымянным города” (В.Вейдле) 1; “Петербург умер и не воскреснет” 2 — так откликнулись на переименование города в эмиграции; после этого решили, что петербургскую тему можно было считать закрытой.

Оставалось написать эпилог, сказать о Петербурге последнее слово: в форме “имперфекта” — как о чём-то безвозвратно прошедшем (“петербургское окно в Европу захлопнулось” 3) или в форме “плюсквамперфекта” — как о чём-то “давнопрошедшем”.

Два характерных примера эпилога к “петербургскому мифу” — «Петербургские зимы» Г.Иванова и «Петербургский дневник» З.Гиппиус.

Тема «Петербургских зим» Г.Иванова есть реализация петербургскогомифа. Тонущий город «Медного Всадника» цитируется Ивановым как метафора, вернувшаяся через сто лет (в соответствии с циклом петербургскогомифа: “Прошло сто лет…”) — и сбывшаяся: “Говорят, тонущий в последнюю минуту забывает страх, перестаёт задыхаться. Ему вдруг становится легко, свободно, блаженно. И, теряя сознание, он идёт на дно, улыбаясь. К 1920 году Петербург тонул уже почти блаженно” 4.

Рефреном в «Петербургских зимах» повторяется слово “странный”: “Он странный человек”; “Странная молитва”; “Странный смешок, странный взгляд”; “В тумане бродят странные люди” 5. Это слово — магическое: оно вводит читателя в пространство петербургскогомифа. Всё в мифическом Петербурге — морок, призраки и “мнимости”. На вид — обычный сапожник; оказывается — дьяволопоклонник, член какой-то загадочной и тёмной секты. На вид — типичный генерал; оказывается — футурист: “Эта солидная квартира, эти группы по стенам, эти генеральские погоны, золотые очки, неторопливые манеры седеющего профессора — всё это призрачное”.

Петербург двоится: за каждым образом — цитатная тень. Здесь туман — цитата: “Там, в этом жёлтом сумраке, с Акакия Акакиевича снимают шинель, Раскольников идёт убивать старуху…” Здесь генерал теряет душу (“Между десятью и семью вечера доктор медицины, действительный статский советник К. где-то в закоулках засыпанного снегом Петербурга потерял свою прежнюю душу”), потому что попадает в цитатное поле. Он видит, как “у самой Троицкой площади — лошадь на боку, и ломовой хлещет её, чтобы встала, — всё по глазам, по глазам… А она встать не может, только дёргается…” 6 Сон Раскольникова и эпизод из некрасовского «О погоде» в подсветке фонарей начала ХХ века (“Ещё не совсем стемнело, и вдруг вспыхнули фонари”) — вот что смещает генерала в пространство петербургскогомифа: душа его потеряна, он становится “странным”.

Улица на Петербургской стороне (с многозначительным названием — Плуталова улица), мастерская сапожника в Лавре вдруг открывают человеку потусторонний Петербург. Так в мемуарном тексте, претендующем на документальность, фактическую достоверность, цитируется роман А.Белого (по иронии судьбы, у Белого в потустороннем Петербурге переворачивается фамилия Иванов — и тот становится японцем Вонави). Письмо с заклинанием для Гумилёва как героя «Петербургских зим» — вызов от инфернального города: “Но легко случайно, как ты с ночёвкой у В., коснуться чего-то, какой-то паутины, протянутой по всему свету, — и ты уже не свободен, попался, надо тебе сделать какое-то усилие, чтобы выпутаться. Не сделаешь — можешь пропасть. И, заметь, — до вечера, проведённого у В., жил ты и никогда ни с чем таким не сталкивался. А столкнулся раз, сейчас же тебе попадается и этот акафист, и наш разговор, и будет непременно ещё попадаться. Кто-то там тобой уже интересуется. Может быть, мне и прислали этот листок только для того, чтобы ты его прочёл. Или, наоборот, — охота идёт за мной, а ты ни при чём…” 7

Инфернальный сапожник, цитирующий Пушкина, — и сам как будто цитата (в частности, из Мережковского). Цитаты угрожают, и угрозы сбываются: “сгинули” и сапожник, и Гумилёв.

Другой пример — «Петербургский дневник» (1914–1919) З.Гиппиус. Она осознавала свои записи в «Синей книге» (1914–1917) и «Чёрных тетрадях» (1917–1919) как хронику умирания Петербурга — в соответствии с давним предсказанием (ключевым для романа «Пётр и Антихрист» Мережковского): “Да, целый город, Петербург, созданный Петром и воспетый Пушкиным, милый, строгий и страшный город — он умирал… Последняя запись моя — это уже скорбная запись агонии” 8.

Гиппиус — истовый фактограф. Она добывает факты из первых рук: многие участники событий “наверху” — её знакомцы, её квартира — напротив Думы, у неё не смолкает телефон, она не только читает газеты, но и участвует в них. Но не только: в поисках фактов перерабатывается руда мнений, сплетен, слухов, в хронику врывается голос улицы, газеты читаются между строк, даже дребезжание автомобилей, на которых разъезжает большевистское начальство в девятнадцатом году, тоже есть скрытый факт.

Однако за фактами у З.Гиппиус — миф. О чём же? О конце истории. Предчувствие конца истории, ямы, “того, что начинается с а…” (анархии) и кончается смертью (“застоем”) — лейтмотив дневников.

Нарастающая тревога сказывается в синтаксисе (короткие предложения, обрывы, восклицания и риторические вопросы). Сказывается в стиле (контрастное чередование сухого стиля хроники и экстатического метафоризма — таков ритм той тревоги). Сказывается в повторах — иногда назойливых. Тревога соответствует роли, взятой на себя Гиппиус, — роли Кассандры-прорицательницы.

Пророчества Кассандры звучат с самого начала «Синей книги»: “Нет, «она» не будет короткой. Напрасно надеются… <…> Никто не понимает, что такое война, — во-первых. И для нас, для России, — во-вторых. И я ещё не понимаю. Но я чувствую здесь ужас беспримерный”. В основании событий, “в корне-то лежит Громадное Безумие” 9. И оно гонит Россию к концу.

После октября 1917 года петербургские “мнимости” становятся предсмертными: “Никогда в жизни я не ставила столько слов «в кавычках». И все так пишут. Это потому, что и вся наша жизнь стала «жизнью» — в кавычках” 10.

Итог событий, предсказанный и сбывшийся, — конец культуры, смерть: “…Среди красного тумана, среди этих омерзительных и небывалых ужасов, на дне этого бессмыслия — скука. Вихрь событий — неподвижность. Всё рушится, всё летит к чёрту, и — нет жизни. Нет того, что делает жизнь: элемента борьбы… Его так мало в центре событий, что они точно сами делаются, хотя посредством людей. И пахнут мертвечиной” 11.

В «Петербургском дневнике» сталкиваются два сюжета — явный и скрытый. Явный — “времени в его длительности” 12. Отсюда задача Гиппиус — стать летописцем: “Я буду, конечно, писать… Так, потому что я летописец”. Скрытый же сюжет — миф о российском светопреставлении: “Что это, уж не тот ли свет? <…> Что это? Что это?” 13

Ещё один эпилог к петербургскомумифу находим в «Козлиной песни» К.Вагинова. Здесь сталкиваются две мифологизирующие тенденции — возвеличивание Петербурга и высмеивание его. Роль Петербурга осмысливается героями «Козлиной песни» во всемирно-историческом масштабе:

“Тептёлкин встрепенулся.

Петербург — центр гуманизма, — прервал он рассказ с места.

Он центр эллинизма, — перебил с места неизвестный поэт” 14.

Противоположная установка автора — на отрицание Петербурга (“не люблю я Петербурга…”) — тут же оборачивается плачем по Петербургу (“…кончилась мечта моя”; “Теперь нет Петербурга” 15). В подтексте романа (и его названия «Козлиная песнь», в обратном переводе на древнегреческий означающее — “трагедия”) скрывается оксюморон — “погребальный смех”. Указание на этот подтекст содержится уже во втором предисловии к роману: “…Автор по профессии гробовщик… И любит он своих покойников, и ходит за ними ещё при жизни, и ручки им жмёт, и заговаривает, и исподволь доски заготовляет, гвоздики закупает, кружев по случаю достаёт” 16. Что высмеивает автор? Трагическую обречённость Петербурга, свою собственную трагическую обречённость; автор — неотъемлемая часть петербургскогомифа.

Позже, на одной из проработок, Вагинов сам скажет покаянную речь и отречётся от своих героев — но ни в коем случае не от пафоса Большого времени: “В эпоху величайших сдвигов, в эпоху, являющуюся гранью между двумя культурами — умирающей и нарождающейся, — появляются люди, стоящие как бы на распутье, очарованные зрелищем гибели. Я воспевал не старый мир, а зрелище его гибели, всецело захваченный этим зрелищем” 17. Это — на страницах романа — гибнет Петербург. “Зрелище гибели” Петербурга — это трагическое зрелище — завершающее и завершённое.

Примечания

1 Цит. по: ГаспаровМ.Л. Записки и выписки // Новое литературное обозрение. № 34. С. 442.

2 ФедотовГ.П. Судьба и грехи России. М., 1992. Т. 1. С. 51.

3 СтрадаВ. Москва–Петербург–Москва // Петербургское окно в Европу захлопнулось. Лотмановский сборник. М., 1995. Т.1. С. 515.

4 ИвановГ. Собр. соч.: В 3т. Мемуары. Литературная критика. М., 1994. Т.3. С. 6.

5 Там же. С. 9, 11, 23, 32.

6 Там же. С. 21, 31, 22.

7 Там же. С. 22, 12.

8 ГиппиусЗ.Н. Петербургский дневник. М., 1991. С. 10. См. также: СтрадаВ. Указ. соч. С. 515.

9 ГиппиусЗ. Дневники. М., 1999. Т.1. С. 386.

10 ГиппиусЗ. Дневники. М., 1999. Т.2. С. 26

11 Там же.

12 ГиппиусЗ. Дневники. Т.1. С. 382.

13 ГиппиусЗ. Дневники. Т. 2. С. 8.

14 ВагиновКонст. Козлиная песнь: Романы. М., 1991. С. 89.

15Там же. С. 12–13.

16 Там же. С. 13.

17 Цит. по: ВагиновК.К. Стихотворения и поэмы. Томск, 1998. С. 142.