Главное в жизни для Шалого — воспитание Мастера. Не борца за народное счастье, не солдата революции, не руководителя... Но решить эту задачу крайне сложно. Во-первых, у него нет своих детей, во-вторых, “ни один чёрт из взрослых парней не идёт в кузню”. Единственный выход — обучение чужих детей, сирот. “За свою жизнь я их штук десять настоящими ковалями сделал”, — с гордостью говорит он Давыдову.
Воспитать Мастера — значит взрастить талант, а для этого мало передать профессиональные навыки, нужно великое терпение и настойчивость. “Трудное это дело — чужих детей учить и особенно сиротков”, — признаётся Шалый. Немало хлопот доставляет ему и нынешний воспитанник: “Господи Боже мой, сколько я разного тиранства от него принимаю — нет числа! И неслух-то он, и лентяй, и баловён без конца-краю, а к кузнецкому делу способный, то есть, окончательно! За что ни ухватится, чертёнок, — всё сделает! К тому же сиротка. Через это и терплю все его тиранства, хочу из него человека сделать, чтобы моему умению наследник был”.
В то же время Шалого тревожит пренебрежение к труду профессионала, принижающее роль Мастера в обществе: “День провёл я в кузнице — пишут один трудодень. А там работал я или цигарки крутил — им всё равно. Я, может, за день на ремонте пять трудодней выработал — всё равно пишут один”.
Почему же Давыдов, возмущённый несправедливой оплатой труда колхозного ударника, остаётся совершенно равнодушным к разговору о “наследниках умению”? “Давай говорить о деле”, — прерывает он кузнеца. А ведь Давыдов, будучи хорошим слесарем, в перспективе тоже мог бы стать Мастером, но он уже сделал свой выбор, отступать поздно. И идти ему придётся не за Шалым, а за Кондратько с Найдёновым, пополняя ряды мастеров выбивать, выжимать и подстёгивать. И не о бережном отношении к талантам ему придётся думать, а о поиске врагов, тормозящих строительство социализма.
А Шалому не даёт покоя другое: “Кто же народу сапоги тачать, штаны шить, лошадей ковать будет”, когда уйдут из жизни старые мастера? Важность этого вопроса подтвердит история. Спустя четыре десятилетия после выхода второй книги романа «Поднятая целина» доктор С.Н.Фёдоров, удивительным образом соединивший в себе хозяина и мастера, в одном из своих телеинтервью объяснит кризисное положение в стране торжеством рабской психологии: “Никто не хочет быть мастером. Все ждут, чтобы их накормили”.
Действие второй книги развивается в относительно спокойной обстановке. Сельская жизнь сталкивает Давыдова с простыми тружениками, заставляет слушать тех, кого он раньше не замечал. Пожилой возница Иван Аржанов поражает его драматизмом судьбы и неординарностью мышления, что неудивительно: после смерти отца он с двенадцати лет стал хозяином в доме, кормильцем, защитником, заступником, привыкнув самостоятельно решать самые сложные проблемы и делать собственные выводы. Он прозорливо замечает, что Давыдов и Нагульнов живут вскачь, не оставляя времени для раздумий. А задуматься есть о чём. Ведь все люди разные, у каждого своя чудинка, и воспринимать их надо такими, какие они есть, а не подгонять под установленные кем-то стандарты. Свою мысль Аржанов иллюстрирует примером: “Вот растёт вишнёвое деревцо, на нём много разных веток. Я пришёл и срезал одну ветку, чтобы сделать кнутовище... росла она, милая, тоже с чудинкой — в сучках, в листьях, в своей красе, а обстругал я её, эту ветку, и вот она... — Аржанов достал из-под сиденья кнут, показал Давыдову коричневое, с засохшей, покоробленной корой вишнёвое кнутовище. — И вот она! Поглядеть не на что! Так и человек: он без чудинки голый и жалкий, вроде этого кнутовища”.
Аржанов видит дальше Давыдова, не задумывающегося об опасности всеобщей унификации, которая вызывала особую тревогу Пришвина: “Единство в разнообразии называется законом природы, и это единство — действительно суровый и страшный закон, сила самого Божества (так дерево: ствол — единство, листья все разные).
Наша бюрократическая система стремится навязать единство самому многообразию природы...”
Как много предстоит понять Давыдову, и как мало времени отпущено для жизни... Он упорно учится новому делу, перенимает опыт Якова Лукича, отвергая подозрения в его вредительской деятельности даже после происшествия с быками, потому что вредитель не может работать так ударно, “и потом ведь пара его быков тоже пострадала от этого”.
Давыдов оказывается способным учеником, проявляя недюжинную хозяйскую хватку. Он выбивает двенадцать пудов семенной пшеницы, премирует Шалого, развёртывает соцсоревнование, организует прополку хлебов, строит новые планы: “Надо купить несколько тёлок от коров, дающих высокий удой, надо завести племенного бугая... Ведь правильно поставленное молочное хозяйство будет давать огромный доход. Факт, что на этом деле колхоз поправит свой бюджет”.
И всё же как далеко председателю до своего завхоза, буквально завалившего правление проектами. Яков Лукич считает, что колхозу нужны и новые пруды, и небольшой заводишко по обжигу кирпича, предлагает загатить Дурной Лог, из года в год размывающий богатые земли возле хутора.
На фоне этих начинаний ещё резче бросается в глаза возмущающая Давыдова инертность колхозников: “Что это за привычка такая: чуть что — в правление: «Товарищ Давыдов, плуг сломался!», «Товарищ Давыдов, кобыла заболела!..» Когда вы научитесь собственную инициативу проявлять? До каких пор я буду вас на помочах водить?”
“А народ-то будет работать?” — не находит ответа на свой вопрос Яков Лукич, крепко сомневающийся, что людей может увлечь лозунг “План любой ценой!”.
“У хозяев нельзя, а в колхозе надо”, — формулирует суть нового отношения к труду Атаманчуков, хладнокровно гробящий быков на пахоте.
Вытеснение из жизни вековечных “нельзя” несёт угрозу не только людям и животным.
Среди главных героев романа и земля-матушка, земля-кормилица. В январскую стужу она “суглинистыми глазищами” глядит на мир со склонов балок, где не задерживается снег, и волшебно преображается с наступлением лета: “К концу первой половины июня погода прочно установилась, ни единой тучки не появлялось на небе, и дивно закрасовалась под солнцем цветущая, омытая дождями степь! Была она теперь, как молодая, кормящая грудью мать, — необычно красивая, притихшая, немного усталая и вся светившаяся прекрасной, счастливой и чистой улыбкой материнства”.
Но не все видят эту красоту. Яков Лукич каждое утро, ещё до восхода солнца, выходит за хутор полюбоваться хлебами; у Давыдова другие заботы. “Сколько, папаша, у вас тут земли без пользы гибнет — один фактический ужас! Через две пятилетки мы уж тут заводов настроим. Всё — принадлежащее нам, всё в наших руках, факт!” — открывает он свою мечту деду Щукарю.
Спор Островнова с Давыдовым о поздно посеянной пшенице — это продолжение разговора о земле и о тех, кто возомнил себя её новыми хозяевами. Яков Лукич “с прямой уверенностью заявлял:
—Не взойдёт! Ни за что не взойдёт! Вы хотите круглую лету сеять, да чтобы всходило? В книжках прописано, будто бы в Египте два раза в год сеют и урожай снимают, а Гремячий Лог вам, товарищ Давыдов, не Египта, тут надо дюже строго сроки сева выдерживать!
—Ну что ты оппортунизм разводишь? — сердился Давыдов. — У нас должна взойти! И если нам потребуется, два раза будем сымать урожай. Наша земля, нам принадлежащая: что захочем, то из неё и выжмем, факт!”
Такая решимость в совокупности с агрессивным невежеством звучит как приговор. Не ходить за землёй, подобно Якову Лукичу, а выжимать из земли собирается Давыдов, ощущающий себя не сыном её, а — в духе времени — покорителем, то есть насильником, грабителем.
В то же время общение с природой и хлеборобами, которого он был лишён раньше, пробуждает в нём новые чувства. В ожидании всходов Давыдов ежедневно ездил на пашню и там, “стоя на коленях, разрывал руками землю и, рассматривая на ладони зёрнышко пшеницы с выметавшимся тоненьким ростком, испытывал горькое чувство жалости к миллионам похороненных в земле зёрен, так мучительно тянувшихся к солнцу и почти обречённых на смерть. Его бесило сознание свой беспомощности”.
Может быть, разбуженная землёй жалость спасла шестерых детей Устина Рыкалина, объявленного Давыдовым врагом, от сиротства? Ведь дети — это тоже ростки. “Мне не Устина, а детишек его жалко!” — сказал тогда Давыдов, не так давно убеждавший Размётнова, что кулацких детей жалеть нельзя.
Способность слушать, отличающая Давыдова, — это способность развиваться, учиться. Она заявляет о себе неожиданными вопросами (“Да тут не в проценте дело. Вот как с внутренним положением быть?”; “Ну хорошо, допустим, Яков Лукич — кулак, но почему именно его я должен подозревать?”), критическим отношением к себе (“Не знаю я людей в колхозе...”), стремлением думать (“Сами ошиблись — сами и исправлять будем. Давайте-ка думать... давайте подсчитывать и брать всё на карандаш...”; “Крепенько мне надо обо всём подумать, хватит руководить вслепую...”), неожиданным решением (“будем действовать, но не будем нажимать”), умением признавать свои ошибки (“Насчёт меня, Сидорович, насчёт моей работы ты много правильного сказал, и за это спасибо тебе. Работу свою мне надо перестраивать, факт!”).
В его речи появляются несвойственные ему раньше слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами (“девчонушка”, “ланюшка”, “зоренька”), к месту употреблённые пословицы (“Говорят, что конь хоть и о четырёх ногах, а спотыкается”, “Волк и меченую овечку берёт”).
Кажется, что Давыдов, по натуре своей труженик, пахарь, начинает выламываться из строя надсмотрщиков: ведь думающий надсмотрщик — такая же нелепость, как “сухопутный моряк” или “ленинградский медведь”. Но существуют силы, препятствующие этому, и связаны они с особенностями характера Давыдова, которые настораживают хорошо знающих его людей.
Нельзя не отметить реплику Макара Нагульнова: “Сёма! Жаль ты моя! Что у тебя мозга такая ленивая?”, а также критические высказывания в адрес Давыдова Лушки и Вари. Тайна очарования Лушки не столько во внешности, сколько в ликующем ощущении внутренней свободы, прорывающемся в её любимых выражениях: “Где хочу, там и топчу”, “Куда хочу, туда и лечу”. Лушка демонстративно подчёркивает, что она вольная птица, сама себе хозяйка. Юная Варя Харламова, оставшаяся после смерти отца за хозяина в доме, — единственная опора многодетной семьи. Значит, суждения этих женщин о Давыдове заслуживают такого же внимания, как и суждения Аржанова, и важно понять, почему одна упрекает Давыдова в трусости и эгоизме, а другая — в слепоте.