Вячеслав Влащенко
Санкт-Петербург
В.Шаламов и А.Жигулин, оба прошедшие через ад колымских лагерей, в своих книгах говорят об исключительной популярности стихов Есенина в уголовной среде, о настоящем культе Есенина в воровском мире, но объясняют особое отношение "блатных" к его стихам совершенно по-разному, прямо противоположным образом.
Анатолий Жигулин в автобиографической повести «Чёрные камни», написанной в 1984году, рассказывает о КПМ — Коммунистической партии молодёжи, нелегальной антисталинской организации, которая была создана в Воронеже в 1947году учениками 9-го класса и просуществовала чуть более года, а потом была разгромлена. Для автора началось страшное время: арест, допросы, одиннадцать месяцев ада в сырых подвалах и карцерах воронежской тюрьмы, где на следствии дважды избивали почти насмерть, а затем пять лагерных лет: Тайшет, Бутугычаг, урановые рудники, рудообогатительная фабрика — страшное, гробовое место.
Приведём фрагмент из этой повести, впервые опубликованной в 1988году в журнале «Знамя»: "Когда же случайно узналось, что я помню так много стихов Есенина, я стал в бригаде и в бараке человеком важным, нужным и уважаемым. Я стал как бы живым, говорящим сборником Есенина... Аудитория была особенная и разная, не верившая ни в Бога, ни в чёрта, но Есенин примирял людей, заставлял таять лёд, накопившийся в их душах. В стихи Есенина они верили. Самые разные люди — бывшие бандиты и воры, и бывшие офицеры, инженеры, и бывшие колхозники, рабочие — слушали стихи Есенина с огромным удивлением и радостью... Как кроткие ангелы, сидели вокруг меня и смотрели в мои глаза и закоренелые преступники, и люди, так или сяк попавшие в академию, так сказать, обнажённой жизни. Стихи Есенина не надоедали, люди готовы были слушать их по многу раз — как слушают любимые песни" 1.
Варлам Шаламов, проведший семнадцать лет в сталинских лагерях и создавший поразительно достоверную "скорбную повесть" (шесть сборников под общим названием «Колымские рассказы»), повесть, по словам самого писателя, "не о духе победившем, но о духе растоптанном", показавший, что "духовная смерть наступает раньше физической", показавший "процесс распада физического наряду с распадом духовным" 2, в книге «Очерки преступного мира» (1959) в главе «Сергей Есенин и воровской мир» замечает:
"Уже в то время — всего три года после смерти поэта — популярность его в блатных кругах была очень велика. Это был единственный поэт, «принятый» и «освящённый» блатными, которые вовсе не жалуют стихов. Позднее блатные сделали его «классиком» — отзываться о нём с уважением стало хорошим тоном среди воров".
На вопрос: "Чем же Есенин близок душе блатаря?" — Шаламов даёт несколько объяснений:
1. "Прежде всего откровенная симпатия к блатному миру проходит через все стихи Есенина... Пьянство, кутежи, воспевание разврата — всё это находит отклик в воровской душе... Матерщина, вмонтированная Есениным в стихи, вызывает всегдашнее восхищение. Ещё бы! Ведь речь любого блатаря уснащена самой сложной, самой многоэтажной, самой совершенной матерной руганью — это лексикон, быт... Поэтизация хулиганства... Есенинское хулиганство, прославленное стихами, воспринимается ворами как происшествие их «шалмана», их подземной гулянки, бесшабашного и мрачного кутежа..."
2. В есенинской поэзии "родственные нотки слышат блатари":
а) "нотки тоски, всё, вызывающее жалость, всё, что роднится с тюремной сентиментальностью";
б) "нотки вызова, протеста, обречённость";
в) "тон обиженного на мир, оскорблённого миром человека".
3. "Есть ещё одна сторона есенинской поэзии, которая сближает его с понятиями, царящими в блатарском мире, с кодексом этого мира. Дело идёт об отношении к женщине. К женщине блатарь относится с презрением, считая её низшим существом. Женщина не заслуживает ничего лучшего, кроме издевательств, грубых шуток, побоев. Есенинские стихи о пьяных проститутках блатные знают наизусть и давно взяли их «на вооружение». «Есть одна хорошая песня у соловушки» и «Ты меня не любишь, не жалеешь» включены в золотой фонд уголовного фольклора" 3.
Итак, если у Жигулина Есенин — единственный поэт, чьи стихи пробуждают высокие чувства даже в душе убийц, насильников, бандитов, "на чьи стихи откликается любая живая человеческая душа", а "закоренелые преступники" становятся "кроткими ангелами", то Шаламов объясняет культ Есенина у "блатных" наличием в стихах поэта низких, низменных, циничных чувств, наличием им "родственной души" в поэте, который в поэме «Чёрный человек» "даёт себе чисто блатарскую самооценку":
Был человек тот — авантюрист,
Но самой высокой
И лучшей марки.
Шаламов не верит в возможность проявления каких-либо высоких чувств у "блатарей", так как "уголовный мир — это особый мир людей, переставших быть людьми", ибо "яд блатного мира невероятно страшен", и "отравленность этим ядом — растление всего человеческого в человеке".
Шаламов не верит и в "культ матери" в воровском мире:
"Культ матери — наряду с грубо циничным и презрительным отношением к женщине — характерная примета воровского быта. И в этом отношении поэзия Есенина чрезвычайно тонко воспроизводит понятия блатного мира... Мать для блатаря — предмет сентиментального умиления, его «святая святых». Это тоже входит в правила хорошего поведения вора, в его «духовные» традиции. Совмещаясь с хамством к женщине вообще, слащаво-сентиментальное отношение к матери выглядит фальшивым и лживым. Однако культ матери — официальная идеология блатарей. Первое «Письмо матери» («Ты жива ещё, моя старушка?..») знает буквально каждый блатарь... Но и это единственное, якобы светлое чувство лживо, как все движения души блатаря. Прославление матери — камуфляж, восхваление её — средство обмана и лишь в лучшем случае более или менее яркое выражение тюремной сентиментальности. И в этом возвышенном, казалось бы, чувстве вор лжёт с начала и до конца, как в каждом своём суждении. В этом чувстве к матери нет ничего, кроме притворства и театральной лживости. Культ матери, не перенесённый на жену и женщину вообще, — фальшь и ложь".
Если Жигулин говорит о благотворном воздействии вообще стихов Есенина на души преступников, то Шаламов чётко дифференцирует эти стихи:
"С такими стихотворениями, как «Сыпь, гармоника...», «Снова пьют здесь, дерутся и плачут...», знаком каждый грамотный блатарь. «Письмо матери» известно очень хорошо. «Персидские мотивы», поэмы, ранние стихи — вовсе не известны... В стихах Есенина они многого не понимают и непонятное — отвергают. Наиболее же простые стихи цикла «Москва кабацкая» воспринимаются ими как ощущение, синхронное их душе, их подземному быту... с мрачными подпольными кутежами... Каждое стихотворение «Москвы кабацкой» имеет нотки, отзывающиеся в душе блатаря; что им до глубокой человечности, до светлой лирики существа есенинских стихов".
Так кто же прав, кто ближе к истине - Жигулин или Шаламов - "самый последовательный обличитель уголовного сознания" (М.Кудимова)?
На первый взгляд кажется, что свидетельства Шаламова более убедительны, достоверны, конкретны, но надо учитывать, что он, "летописец собственной души" и "духа растоптанного", пройдя через колымский ад, утратил веру в человека, в добро ("Веру в Бога я потерял давно, лет в шесть", — признаётся Шаламов в «Четвёртой Вологде»), что он открыл "истину" в том, что человек есть самое выносливое, физически крепкое животное и "смысла жизни нет" («Дождь»), что "правда и ложь — родные сёстры" («Сухим пайком»), что "любая цивилизация рассыплется в прах в три недели и перед человеком предстанет облик дикаря" 4.
И в то же время возникают сомнения: не идеализирует ли Жигулин воздействие стихов Есенина на уголовников, не выдаёт ли желаемое за действительное?
Как убедительно показал Л.Тимофеев, повесть А.Жигулина, ярко и страстно написанная, при всех своих достоинствах имеет один существенный нравственный изъян: герой повести Толик-студент выживает и побеждает в лагере потому, что по образу своего мышления и поведения становится "уголовником", так как на силу отвечает силой, на зло злом; потому, что в лагере обретает (и благодаря стихам Есенина) авторитетных друзей в лице "воров в законе".
Критик, приводя цитату из повести ("Бандит, осуждённый за вооружённый грабёж, бежавший шесть раз, слушал «Москву кабацкую», глядя мне в рот, а в глазах его были слёзы..."), продолжает: "И наиболее надёжной опорой нашего героя оказываются «воры в законе» — Иван Жук и Лёха Косой. И оба они в некоем ореоле романтики — свободные люди на каторжных зонах. От чего свободные? Да прежде всего свободны от оков традиционной морали. И именно к такому уголовно-романтическому пониманию свободы движет нашего героя сюжет повести... Обратив всю свою ненависть против лагерных сук, Толик как-то ничего не рассказывает нам о своих друзьях-ворах — ничего мы не знаем ни об их быте, ни об их принципах. Ведь не только же они Есенина слушали да слёзы лили над стихами" 5.
Именно поэтому тема «Есенин и уголовники» в этой повести не вызывает полного доверия. А может быть, в определённой степени правы оба автора — и Жигулин, и Шаламов? Может быть, и высокие, и низкие чувства у "блатных" вызывают пронзительные стихи Есенина, пронизанные истинной болью и страданиями и воздействующие на разные стороны, разные уровни человеческой души? Ведь так хочется верить в человека, в то, что даже в "закоренелых преступниках" сохраняется хоть что-то человеческое, хоть капля совести, добра, любви, что в глубине души даже убийцы и насильники — люди, в которых побеждает животное, звериное начало, — способны сохранить самое святое — любовь к матери. Наверное, не случайно Есенин однажды обмолвился строчкой: "Каждый стих мой душу зверя лечит".