Илона Мотеюнайте
г. Псков
Целью данной статьи является сравнение рассказов «Студент» А.П.Чехова и «Гроза» В.В.Набокова с точки зрения обращения их авторов к Священному Писанию и использования реминисценций из него. Сравнение именно этих рассказов — причуда исследователя, исходившего из того, что в них, таких маленьких по объёму (3,5 и 3 страницы), различимы основы художественных систем двух авторов. Вспомним, что «Студент», по признанию автора, “самый отделанный рассказ”, а ранние рассказы Набокова («Гроза» входит в «Возвращение Чорба», 1930) имеют важное “лабораторное” значение, в чём сходятся все исследователи Набокова. Средствами малой формы в них оттачивались модели, развитые позднее в форме романной 1. В избранных текстах остро ощущается разность мироощущений Чехова и Набокова как носителей культурного сознания XIX и XX веков.
Вопрос о взаимодействии Набокова с Чеховым здесь не затрагивается; черты сходства в их эстетических воззрениях 2 и некоторая общность в рецепции того и другого современниками не отменяет сущностных различий. Лакмусовой бумажкой для выявления этих различий становится, на мой взгляд, восприятие героями Священного Писания.
В основе рассказов лежит эмоциональное событие; происходящее с Иваном Великолепским и героем-повествователем «Грозы» сходно: оба переживают душевное потрясение. Важно также, что неторопливость повествования Чехова и набоковская импрессионистическая стремительность посвящены описанию схожего временного отрезка — это вечер и ночь. Понимание значимости тёмного времени суток для обнаружения душевного шёпота-ропота и рождения неких прозрений человека имеет столь давнюю традицию, что выявление генезиса в данном случае вряд ли что-нибудь прибавит к смыслу.
Духовное прозрение героев по воле авторов, осознающих непреходящую ценность Библии в человеческом бытии, связано с библейским пластом культуры: у Чехова это события в Гефсиманском саду, а у Набокова финал истории пророка Илии: его вознесение и передача милоти, символизирующей власть над природными силами, ученику Елисею. Итоги пережитого героями показательно различаются: у Чехова оно имеет этическую направленность, а у Набокова — эстетическую.
Значим уже выбор эпизодов: из Евангелия и из третьей и четвёртой Книги Царств (3 Цар. 2, 17–20; 4 Цар. 2, 9–10). Восприятие Нового Завета и Ветхого Завета в русском сознании — тема весьма актуальная для литературной и научной рефлексии XX столетия. На русской почве различие двух частей Писания отражено в оппозиции Закона и Благодати; Бога карающего и милующего; стихийного, страстного мироощущения и просветлённо-смиренного 3. В самом общем смысле Евангелие воспринимается русской литературой как кристаллизация этической парадигмы 4; рецепции же Ветхого Завета разнообразней. В соответствующей статье энциклопедии «Мифы народов мира» говорится об эстетическом влиянии его на культуру: подчёркивается заимствование и интерпретация тем, сюжетов и образов. Поэтому представляется возможным говорить о том, что сам выбор эпизодов Священного Писания, выявляя различие культурных и эстетических ориентаций авторов, позволяет предположить некую запрограммированность результата просветления героя. Оба писателя пользуются традиционными в культуре образами и мотивами: костёр, апостол, Иуда, вечеря, холод/тепло, темнота/свет — у Чехова; гроза, пророк, ветер, колесница, пение — у Набокова. Первый ряд тянет за собой этическую проблематику (предательство/верность, ситуация выбора); второй — эстетическую (красота/безобразие, очищение, стихия, творчество).
Включение в текст библейского эпизода соответствует художественным тенденциям XIX и XX веков. У Чехова источник назван и узнаётся однозначно: студент пересказывает эпизод из Евангелия, причём для церковного исполнения, а аллюзия Набокова гетерогенна. Дело не только в скрещенности в русской культуре библейского пророка Илии и языческого бога грозы, что запечатлено в быте и обычаях. Совмещение литературных традиций можно усмотреть и в Елисее. В частности, его образ вызывает в памяти пушкинского королевича, умеющего общаться с природными стихиями; эта читательская ассоциация оправдана, кроме имени, образами грозовых облаков и солнца, лучом преображающего колеса, но сильнее всего — образом “слепого ветра”, сопровождающего героя. Вспомним, что из всех стихий в пушкинской сказке именно ветер указывает королевичу Елисею местонахождение царевны. Кстати, “слепой ветер” встречается у Набокова ещё в «Защите Лужина» и «Даре», что подтверждает неслучайность эпитета.
При желании интерпретатора в Елисее можно усмотреть и отсылку к майковскому «Раздражённому Вакху», ведь герой “опьянён синеватыми содроганиями, лёгким и острым холодом” (курсив мой. — И.М.).
Священное Писание, таким образом, у Набокова — один из пластов, составляющих текст культуры. Осознание их множественности — принципиальная черта художественного сознания XX века вообще и Набокова в частности. Полигенетичность его текстов — одна из интереснейших проблем набоковедения.
Всё же ближайший текст-источник для «Грозы» — Библия, что подтверждается сюжетом эпизода. Отмечу одну деталь: восхождение Ильи в рассказе сопровождается его требованием: “Отвернись, Елисей”; в Библии оговорено, что Елисей должен суметь увидеть вознесение Илии — это условие наследования ему. “Илия сказал Елисею: проси, что сделать тебе, прежде нежели я буду взят от тебя. И сказал Елисей: дух, который в тебе, пусть будет на мне вдвойне. И сказал он: трудного ты просишь. Если увидишь, как я буду взят от тебя, то будет тебе так; а если не увидишь, не будет” (4 Цар. 2, 9–10). Вспомним также, что в комплекс черт Елисея входило “искусство переживать видения”, которому он обучался 5. Таким образом, падение пророка Ильи во двор во время грозы в рассказе Набокова может быть воспринято и как видение рассказчика, справедливо в таком случае претендующего на роль ученика пророка.
Эпизод-цитата в обоих рассказах составляет первичную реальность для героя, интериоризующего мир, отражённый в Библии. Студент при пересказе переживает события в Гефсиманском саду как событие собственной жизни (автор мотивирует подсознательное сближение его с апостолом Петром, о чём ниже). Герой Набокова, играя или становясь учеником пророка, делает сюжет событием собственной жизни. Положительные герои у Набокова способны к одновременному освоению разных пластов времени, о чём убедительно пишет в своей книге В.Е.Александров 6.
Но реминисценции из Священного Писания характеризуют разные сферы сознания героя, делая их определяющим ядром личности и выявляя авторское представление о положении человека в мире, неизбежно связанное с общефилософскими воззрениями его эпохи. Внутреннее открытие Ивана Великопольского подготовлено настойчивой рефлексией восприятия его рассказа другим (“думал о Василисе”, “опять подумал, что если Василиса...”). Он в тексте многогранно и на всех уровнях связан с людьми: известно его происхождение, социальное положение, даны эпизоды общения с людьми; но понимание непреложности человеческих связей (очевидных для автора) — задача, выполняемая героем с трудом. Обращу внимание на следующий композиционный момент: второй абзац рассказа сопоставлен с завершающими четырьмя и противопоставлен им. Логическая последовательность повествования в этих фрагментах текста сохраняется: пейзаж, описание физиологической реакции на непогоду, воспоминания, размышления, эмоциональный итог. Пространность в финале (четыре абзаца соответствуют одному), на мой взгляд, призвана передать мучительность напряжения мысли и души. Смысл этого приёма — подчёркивание сложности оптимистической позиции в современном Чехову мире: его человек одинок и этим несчастлив. Усилия студента направлены на постижение мира, другого человека и истории как на преодоление одиночества. Он в широком смысле студент — он учится жить. Отмечу, что автор акцентирует вектор его духовного усилия: от себя — через Евангелие — к его восприятию людьми — и к сознанию общности с ними, а не объективность его вывода, поскольку слово “казалось” и в начале, и в финале рассказа подчёркивает субъективность восприятия героя. Человек у Чехова нацелен на решение социальных и этических проблем.
Набоков же избавляет своего героя от трудности понимания: он видит грозу и пророка, оставаясь всецело в сфере эмоционального и эстетического. Ловушка для читателя с засыпанием героя, пародирующая приём «Гробовщика», не срабатывает; герой просыпается в рассказе лишь однажды. “Светом сумасшествия, пронзительных видений озарён был ночной мир”, — дано как объективная картина, открывающаяся его глазам. Через переживание библейского эпизода он приходит к себе же, предвкушает собственную радость от предстоящего рассказа. Человек у Набокова вполне самодостаточен. Он предстоит космосу один на один, непосредственно, он экзистенциально одинок, абсолютно свободен и этим счастлив. Связь авторов с различными философскими концепциями соответственно XIX и XX веков очевидна.
Что касается собственно интерпретации сюжетов Писания, оба писателя десакрализуют библейские мифы, но по-разному. Набоков — игрой. Обыгрывается сюжетная ситуация: Илья-громовержец падает с неба из-за сломавшейся колесницы, находит на земле отвалившееся колесо, потом поднимается обратно по облакам. Герой изображает ученика пророка, его поведение представляет собой своеобразную игру: он кланяется вместо ответа на вопрос об имени, помогает искать отвалившееся колесо и отворачивается, исполняя просьбу Ильи. Он внимателен и почтителен к небожителю особым, подчёркнутым почтением, выдающим радость игры. Тонкая ирония игры ощутима и в ремарке “словно что-то вспомнив” по отношению к Илье-пророку, и в финальных словах о “ночном небесном крушении”.
Вместо милоти (одежд) Илии, подхватываемой Елисеем, Набоков делает предметом, связывающим старика пророка и рассказчика Елисея, колесо. Символичность и распространённость образа круга в художественном мире Набокова общеизвестна. Его конкретными смысловыми наполнениями здесь может быть автобиографичность, или связь человека с небом, или воплощение (материализация) творческого дара: герой перед грозой засыпает, “ослабев от счастья, о котором писать не умеет” (курсив мой. — И.М.); в финале он радуется, предвкушая собственный рассказ (очевидно, тот, который мы читаем: Набоков здесь предваряет композицию «Дара»). Смысл увиденного, таким образом, — обретение дара творчества 7. Рассказ вписывается в основную тему Набокова — тему художника. Показательна в этом смысле странность имени героя (Елисей), действительность которого ничем не подтверждена: он именуется так пророком. Но в любом случае — реально ли он носит редкое имя или принимает (что лестно в таком случае) от Ильи, с восторгом обыгрывая библейскую ситуацию взаимоотношений пророка с учеником, сохраняется одна черта — избранность.