неотразимо привлекательна, в том числе и в своих физических, чувственных,
материальных, телесных проявлениях. Переход от одного значения к другому так же
естественен, как и в реальном бытии, личном да и общечеловеческом. Словом, стиль
романа – это в известном смысле эмблема жизни. Я хочу сказать, что трудно
назвать другое произведение, в котором бы перипетии жизни, множественность её
значений столь ярко запечатлелись в самом его стилистическом и повествовательном
облике.
Возвращаясь же на почву поэтики, надо ещё добавить, что значение пушкинского
романа выявляется как в близкой, так и в дальней историко-литературной
перспективе, и это особенно заметно сегодня. От «Евгения Онегина» идут нити не
только к ближайшим его русским наследникам, художникам великого реалистического
стиля (например, Тургеневу), но и эстетическим данностям XX века. Пушкинский
антидетерминизм явился предвестием экзистенциальной характерологии; пушкинская
повествовательная система предвосхищала сложность нарративных конструкций
модернизма, скажем развитие нейтральной повествовательной ситуации в
произведениях Франца Кафки. Но всё это, разумеется, предметы специального
анализа.м
Геннадий КРАСУХИН
Милость или правосудие?
Э тот вопрос о действиях властителя в отношении своих подданных занимал Пушкина
на протяжении всего его творчества. Дитя эпохи Просвещения, он писал в 1817 году
в оде «Вольность»:
Владыки! вам венец и трон
Даёт Закон, а не природа;
Стоите выше вы народа,
Но вечный выше вас Закон.
Но с особенной актуальностью этот вопрос встал перед ним после утверждённого
Николаем смертного приговора пяти декабристам. Дело в том, что в официальном
российском законодательстве не было такого наказания, как смертная казнь.
Утверждая приговор, царь нарушал законы. Впрочем, и сам Николай, и его юристы
считали это не насилием над законом, а чрезвычайным одноразовым исключением из
правил, адекватным экстремистским действиям бунтовщиков, убивших
генерал-губернатора Петербурга и собиравшихся убить царя. Другое дело, что
Николай мог казнить своих врагов и не нарушая закона даже в виде исключения.
Лишив бунтовщиков дворянства, он мог приговорить их как обычных простолюдинов к
порке шпицрутенами, как это он сделал с двумя евреями, преодолевшими в 1827 году
карантинные преграды и схваченными после тайного их перехода реки Прут. На
донесении графа Палена, который требовал для нарушителей смертной казни, Николай
начертал: “Виновных прогнать сквозь тысячу человек 12 раз. Слава Богу, смертной
казни у нас не бывало и не мне её вводить”.
“Не бывало”! Николай пишет это в октябре 1827 года, словно забывая о пяти
повешенных на Голодае полтора года назад. А скорее всего, не принимая этот факт
во внимание: он ведь не правило, он — исключение из правил, а царю важно было
донести до сознания подданных, что он правит в строгом соответствии с
действующим законодательством.
И Пушкину было важно донести до сознания читателей, что властитель должен
править в соответствии с действующим законодательством.
Эта мысль красной нитью проходит через всю его стихотворную повесть «Анджело»
(1833), где обстоятельно описаны беды, обрушившиеся на государство “предоброго”
властителя Дука, и когда он правил, прощая своих сограждан — нарушая этим
законы:
Сам ясно видел он,
Что хуже дедушек с дня на день были внуки,
Что грудь кормилицы ребёнок уж кусал,
Что правосудие сидело сложа руки
И по носу его ленивый не щелкал, —
и когда, убедившись в этом, он передал власть наместнику Анджело,
восстановившему все законы, которые нашёл “в громаде уложенья”, в том числе и
архаичный, бесчеловечный, который сам же и нарушил, запятнав этим свою
безупречную репутацию.
Короче, долгий и нелёгкий путь предстояло пройти Дуку, чтобы набраться
законодательной мудрости и начать править, опираясь на законы.
А «Капитанская дочка»? Роман, в котором герою патронируют и в котором героя
последовательно спасают от петли и от неволи два правящих антагониста —
самозванец Пугачёв и императрица Екатерина?
Чем они отличаются друг от друга, почему, не заглядывая в исторические
источники, читая только текст пушкинского романа, мы с уверенностью можем
сказать, что Пугачёв выдаёт себя за правителя, а Екатерина — законная российская
императрица?
Конечно, не потому, что простонародные герои романа простодушно принимают
татуировку на теле Пугачёва за царские атрибуты: “...в бане, слышно, показывал
царские свои знаки на грудях: на одной двуглавый орёл, величиною с пятак, а на
другой персона его”. В конце концов, никогда не видевшая императрицу Марья
Ивановна не опознаёт её по внешнему виду: “Она была в белом утреннем платье, в
ночном чепце и в душегрейке. Ей казалось лет сорок. Лицо её, полное и румяное,
выражало важность и спокойствие, а голубые глаза и лёгкая улыбка имели прелесть
неизъяснимую”. Но вот — реакция каждого из них на заступничество за Гринёва.
Савельич — Пугачёву: “Отец родной!.. Что тебе в смерти барского дитяти? Отпусти
его; за него тебе выкуп дадут; а для примера и страха ради вели повесить хоть
меня старика!”
“Пугачёв дал знак, и меня тотчас развязали и оставили”.
Марья Ивановна — не опознанной ею Екатерине: “Я приехала просить милости, а не
правосудия... Я дочь капитана Миронова”. “Марья Ивановна вынула из кармана
сложенную бумагу и подала её незнакомой своей покровительнице, которая стала
читать её про себя”.
“— Вы просите за Гринёва? — сказала дама с холодным видом. — Императрица не
может его простить. Он пристал к самозванцу не из невежества и легковерия, но
как безнравственный и вредный негодяй”.
То есть в отличие от Пугачёва императрица не милует Гринёва, не проявляет к нему
той милости, о которой просит её Марья Ивановна.
Я оставляю в стороне сейчас причины, по которым Пугачёв помиловал Гринёва и по
которым он и в дальнейшем будет ему покровительствовать. Обращу внимание
читателя на собственное заявление самозванца: “Казнить так казнить, жаловать так
жаловать: таков мой обычай”. Иными словами, что хочу, то и делаю, и никто мне в
этом не указ!
Но истинный правитель, по мысли Пушкина, творит не произвол, а правосудие. Вот
почему просить у Екатерины, даже симпатизирующей просителю, “милости, а не
правосудия” — дело безнадёжное. Она приняла решение не прежде, чем внимательно
выслушав Марью Ивановну и вникнув в сложную, запутанную историю Гринёва:
“Я рада, что могла сдержать вам своё слово и исполнить вашу просьбу. Дело ваше
кончено. Я убеждена в невинности вашего жениха”.
Итак, уже сама по себе опора на правосудие отличает истинного правителя от
ложного, убеждённого, что закон писан не для него. А то, что отчасти в этом был
убеждён и Николай I, может, на мой взгляд, пролить дополнительный свет на
напряжённые отношения Пушкина с царём.