Любовь Киселева
Человеческая близость Жуковского и Пушкина - факт широко известный и подтверждаемый многочисленными свидетельствами обоих поэтов, а также их современников. В 1830-е гг. эта близость углубилась благодаря постоянному личному общению, хотя это счастливое для поэтов обстоятельство почти лишило исследователей письменных документов, о чем нельзя не сожалеть. Однако контакты 30-х гг. во многом основаны на совместно пережитых событиях середины 1820-х гг., к которым нам придется также обратиться.
Н. Я. Эйдельман, проследивший этапы взаимоотношений друзей-поэтов, привел выразительную хронику заступничеств Жуковского за Пушкина и особо выделил роль писем Жуковского в преодолении пушкинского кризиса конца 1824 г., когда поэт в Михайловском был близок к самоубийству.1 Мы бы хотели вновь вернуться к этим письмам и высказать мысль, что в них Жуковский не просто морально поддержал Пушкина, но сформулировал новую жизненную программу, совпавшую с ритмом внутреннего развития самого Пушкина и поэтому им принятую и обусловившую его дальнейшие решения и поступки.
Рубеж 1825-1826 гг. - переломный для Пушкина. Он долго и мучительно обдумывает возможности компромисса с властью, который, в конце концов, и был ему предложен императором Николаем 8 сентября 1826 г. Главным результатом встречи с царем для Пушкина стало его согласие на участие в деле государственного строительства, но участие в совершенно особом качестве - в роли национального поэта.2 Этот путь, собственно, и был предуказан Пушкину Жуковским в письмах 1824-26 гг. Тогда начался тот диалог о роли поэта и поэзии в культуре, который был насущно необходим Пушкину михайловского периода, который длился и в дальнейшем и был продолжен Жуковским после гибели Пушкина; затем в него включился и Гоголь. Проследим, как формулировалась эта новая культурная функция.
В ноябре 1824 г. Жуковский обращался к Пушкину: "ты имеешь не дарование, а гений", "ты рожден быть великим поэтом", "по данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнассе" (13. 120), Жуковский говорил очень важные ободряющие слова, но они еще находились в русле традиционных для 1810-1820-х гг. определений места поэта в литературе. Однако уже в следующем письме в апреле 1825 г. Жуковский вплотную подошел к той формулировке, которая по-новому обозначила место Пушкина в русской литературе: "ты должен быть поэтом России" (13. 164), "честью и драгоценностию России" (13. 271).3
Жуковский выражает, по сути, ту же мысль, что и в формуле "национальный поэт", которая затем была высказана Гоголем в статье 1834 г. ("При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте" - начало статьи "Несколько слов о Пушкине") и которую сам Жуковский начнет последовательно применять к Пушкину в 1837 г.: "Россия лишилась своего любимого национального поэта"4 "он <Пушкин> просто русский национальный поэт, выразивший в лучших стихах своих все, что дорого русскому сердцу".5 В 1825 г. в словах Жуковского звучит лишь надежда, призыв: "Перестань быть эпиграммой, будь поэмой", будь "Бейрон на лире, а не Бейрон на деле" (13. 230) - но одновременно уже и требование: "с высокостию гения " соединить "и высокость цели!" (Там же). Исполнение этого требования Жуковский считает непременным условием освобождения Пушкина из ссылки, но - шире - и условием любви России к Пушкину (см.: 13. 271).
Жуковский предлагает Пушкину новую жизненную и историческую роль, и важно, что, несмотря на полемический выпад Пушкина в письме к Жуковскому от 20-х чисел апреля 1825 г.: "Ты спрашиваешь, какая цель у "Цыганов"? вот на! Цель поэзии - поэзия..." (13. 167), Пушкин эту роль принял.
Идея национального поэта - категория романтизма. Сам Пушкин начинает вводить ее в употребление в статье "О предисловии г-на Лемонте к переводу басен Крылова", когда он назвал Крылова "истинно-народным поэтом" и представителем "духа" народа (11. 34). Естественно, что в 1825 г. Пушкин и Жуковский подчеркивают разные аспекты понятия "народный/национальный поэт", однако различия вызваны скорее контекстом и прагматикой конкретных высказываний. Выдвигая Крылова на роль народного поэта, Пушкин не мог не понимать, что этот выбор с неизбежностью влечет за собой признание неразрывности с названной ролью политического консерватизма. Во всяком случае, Крылов явно не совмещался с "ребячеством" и "бунтом", о чем как раз писал Жуковский Пушкину. Народный поэт должен быть принят и признан таковым не только либеральной молодежью, но и светом, и правительством - эта мысль с очевидностью вытекала из выдвижения кандидатуры Крылова и "разводила" два понятия: "национального гения" (поэта - вольного импровизатора, творящего лишь по вдохновению) и поэта, выражающего идею нации. Очевиден был и другой аспект, неразрывный с творчеством Крылова - коротко обозначим его как "идею народности", столь занимавшую Пушкина в 1820-30-е гг.
Проблема взаимоотношения поэта и власти постоянно находилась в поле зрения Пушкина михайловского периода и явно переросла для него собственную биографическую проблему ссыльного писателя. Например, в письме к Бестужеву в конце мая - начале июня 1825 г. Пушкин, казалось бы, неожиданно оспоривал мысль Бестужева о вреде покровительства поэтам со стороны власть имущих. При этом здесь же Пушкин особо выделил независимость как характерную черту, присущую русской поэзии и русским поэтам ("Прочти послание к А<лександру> (Жук.<овского> 1815 году). Вот как русский поэт говорит русскому царю" - 13, 179).
В контексте цитированных рассуждений середины 1820-х гг. и у Пушкина, и у Жуковского закономерно всплывает имя Карамзина. Можно считать признанным факт, что именно Карамзин вырабатывал в русской культуре модель взаимоотношений независимого в своих суждениях гражданина и монарха.6 Однако подчеркнем, что в то время, когда Карамзин "запросто" беседовал с Александром I, он имел официальный статус государственного историографа с соответствующим чином и жалованием. Пушкин же начинал осваивать роль, не имевшую служебного статуса и не подкрепленную "Табелью о рангах". Роль эта находилась в явном противоречии с его общественным положением, что создавало для него дополнительные сложности. В 1830-е гг., когда пушкинская служебная карьера возобновилась, противоречие сделалось еще более очевидным. Однако в 1826 г. эти трудности были еще впереди.
Итогом знаменитого свидания Пушкина и Николая в Чудовом монастыре для русской литературы явились, с одной стороны, признание верховной властью необходимости союза между нею и словесностью (пусть временного, вынужденного и тактически обусловленного), а с другой - принятие на себя Пушкиным статуса национального поэта. Публично этот сложный альянс нашел выражение в известных пушкинских стихотворениях рубежа 1820-30-х гг., жестко названных друзьями "шинельными". Двусмысленные слова Чаадаева в письме к Пушкину от 18.09.1831 г. по поводу официально одобренного стихотворения "Клеветникам России": "Вот вы, наконец, и национальный поэт; вы, наконец, угадали свое призвание. Не могу достаточно выразить свое удовлетворение" (14. 439; оригинал по-французски) красноречиво свидетельствуют о том, что современники связывали понятие "национальный поэт" с определенными отношениями с правительством.
Первым пушкинским "экзаменом на лояльность" стала заказанная ему записка "О народном воспитании" - экзамен трудный и почти поэтом проваленный.7 Для нас сейчас будет важно, что записка содержит анализ общественных настроений в России 1810-20-х гг. и своего рода очерк предыстории декабризма и включает упоминание единственного имени декабриста - Николая Тургенева. Оно было внесено Пушкиным уже в беловой текст, в результате чего парадная "подносная" рукопись оказалась испорченной. Через пару месяцев после завершения пушкинской записки в начале 1827 г. Жуковский создает свою записку, содержащую характеристику общественной атмосферы конца 1810-х - начала 1820-х гг. - "Записку о Николае Тургеневе".
Учтем, что Пушкин и Жуковский не виделись с 1820 г. по октябрь 1827 г. В момент возвращения Пушкина из Михайловского Жуковский находился заграницей, где и писал свою "Записку о Николае Тургеневе", поэтому о прямом обмене информацией по столь деликатному предмету не могло быть речи. Тем знаменательнее совпадение имен и целей высказываний о Тургеневе. В обоих случаях это попытка содействовать смягчению участи "декабриста без декабря" (спасти того, кого еще можно спасти). Для нас важны и другие точки пересечения в рассуждениях Пушкина и Жуковского, свидетельствующие об их внутренней близости.
Первая из них - мысль о цивилизующей роли просвещения, о несовместимости "истинного" просвещения с бунтом. Пушкин пишет: "Н. Тургенев, воспитывавшийся в Гетин.<генском> унив.<ерситете>, не смотря на свой политический фанатизм, отличался посреди буйных своих сообщников нравственностию и умеренностию - следствием просвещения истинного и положительных познаний" (11. 45). По сути, на тех же мыслях основывает свою оправдательную "Записку о Николае Тургеневе" и Жуковский. Подробный анализ этого интереснейшего и почти не анализировавшегося документа должен стать предметом специальной работы.8 Сейчас отметим только точки пересечения с Пушкиным. Жуковский пишет: "Тургенев, это правда, всегда имел образ мыслей свободный, но никогда не любил необузданности, ибо всегда выше всего уважал закон <...> никакой энтузиазм не мог ослепить его сердца и из нравственного человека, который до тех пор следовал строгим правилам, сделать низкого предателя", "исключительная, страстная привязанность Тургенева к одной идее <освобождения крестьян. - Л.К.> весьма естественно объясняет, почему он, несмотря на здравый ум свой, на характер твердый и на дельныя свои занятия и никогда не быв ветренным энтузиастом, мог вступить в общество молодых людей <...> Он хотел просто иметь влияние на мнения, хотел распространить несколько здравых идей".9