Л. В. Чернец
Метафора (греч. metaphorá – «перенос») – троп, перенос названия с одного предмета на другой на основании их сходства. Так, в стихотворении М. Ю. Лермонтова «Утес» действия, свойства, переживания человека переносятся на двух «персонажей» произведения – «старый утес» и «тучку золотую»:
Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана.
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя;
Но остался влажный след в морщине
Старого утеса. Одиноко
Он стоит, задумался глубоко
И тихонько плачет он в пустыне.
В основе стихотворения – параллелизм между природой и человеческой жизнью, здесь пейзаж – иносказание, истинная тема – одиночество (его может испытывать только человек), мимолетность счастья. В выражении этого психологического содержания важны и грамматические категории (утес и тучка – существительные мужского и женского рода), и использование слова «пустыня» (в романтической поэзии пустыня – символ одиночества; так, в лермонтовском стихотворении «Благодарность» лирический герой «благодарит» «за жар души, растраченный в пустыне...»), и в особенности контрастные ряды олицетворяющих метафор: тучка ночевала, умчалась, весело играя; утес одиноко стоит, задумался глубоко, плачет, в морщине старого утеса – влажный след. В этой метафорической цепи влажный след прочитывается как слеза (перифраз), старый утес – как старый человек; его контекстуальный антоним – «золотая» (метафорический эпитет), вместе с «лазурью» – это яркие цвета тучки.
Из других видов иносказания метафора родственна сравнению, что неоднократно подчеркивалось уже античными теоретиками поэтического и ораторского искусства. Для Аристотеля «очевидно, что все удачно употребленные метафоры будут в то же время и сравнениями, а сравнения, [наоборот, будут] метафорами, раз отсутствует слово сравнения [«как»]»1. Деметрий (I в. н. э.) считает сравнение, «по существу, развернутой метафорой»2, а Квинтилиан (I в. н. э.) называет метафору «сокращенным сравнением» («О воспитании оратора»).
Действительно, многие метафоры как будто поддаются «переводу» их в сравнения. Например, фразу «...остался влажный след в морщине / Старого утеса» можно, в экспериментальных целях, развернуть следующим образом: «в углублении на поверхности утеса, как в морщине на лице, остался влажный след, похожий на слезу». Но, конечно, такое «уточнение» смысла начисто уничтожает эстетическую выразительность аналогии. Метафора замечательна именно своим лаконизмом, недоговоренностью и тем самым – активизацией читательского восприятия.
В отличие от сравнения, где оба члена (то, что сравнивается, и то, с чем сравнивается) сохраняют свою самостоятельность (хотя ее степень в типах сравнения различна3), метафора создает единый образ, как бы размывает границы между предметами или понятиями. Сущность метафоры хорошо передают слова Б. Л. Пастернака;
Перегородок тонкоребрость
Пройду насквозь, пройду, как свет.
Пройду, как образ входит в образ
И как предмет сечет предмет.
(Волны)
Слитность впечатления достигается даже в двучленной метафоре (где названы оба члена сравнения, а иногда даже основание для сравнения): «жизни мышья беготня» (А. С. Пушкин. «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы»); «ситец неба такой голубой» (С. А. Есенин. «Баллада о двадцати шести»); «флейта водосточных труб» (В. В. Маяковский. «А вы могли бы?»); «астраханская икра асфальта» (О. Э. Мандельштам. «Еще далеко мне до патриарха...»); «версты обвинительного акта» (Б. Л. Пастернак. «Лейтенант Шмидт». Ч. 3); «глазунья луны» (И. А. Бродский. «Тихотворение мое, мое немое...»). В таких метафорах есть почти все компоненты сравнения, недостающее подразумевается: жизнь подобна мышьей беготне, небо кажется голубым ситцем, водосточные трубы [звучат] как флейта, асфальт [черен] будто астраханская икра, обвинительный акт словно версты [очень длинный], луна похожа на глазунью.
Но в поэзии содержателен выбор синтаксической структуры: генитивная метафора (названная так по существительному, стоящему в родительном падеже, лат. genetivus – «родительный») воздействует на читателя иначе, чем сравнение, выражающее, казалось бы, ту же мысль. При трансформации двучленной генитивной метафоры в сравнение «исчезает именно метафоричность»4.
В одночленной метафоре тот или иной член сравнения опущен, но приведено или хотя бы намечено основание для сравнения, аналогию помогает понять и ближайший контекст. В переносном значении могут выступать слова, относящиеся к разным частям речи. Метафоры-существительные: «перлы дождевые» (Ф. И. Тютчев. «Весенняя гроза»), «закат в крови» (А. А. Блок. «Река раскинулась. Течет, грустит лениво...»), «песни ветровые» (Блок. «Россия»), «глаза газет» (Маяковский. «Мама и убитый немцами вечер»). Глагольные метафоры: «солнце смотрит на поля» (Тютчев. «Неохотно и несмело...»), «низкий дом без меня ссутулится» (Есенин. «Да! Теперь решено. Без возврата...»), «исколесишь сто лестниц» (Маяковский. «Прозаседавшиеся»). Метафорические эпитеты, выраженные прилагательными, наречиями, причастиями: «Как сладко в тишине у брега струй плесканье!» (В. А. Жуковский. «Вечер»), «печальные поляны» (Пушкин. «Зимняя дорога»), «отдыхающее поле» (Тютчев. «Есть в осени первоначальной...»), «каменное слово» (А. А. Ахматова. «И упало каменное слово...»).
Уже из этой подборки видно, что отдельная метафора «узнается» в словосочетании, состоящем из двух-трех слов: закат в крови, дом ссутулится, печальные поляны. Однако в художественной речи функции метафоры – познавательная, оценочная – раскрываются в более или менее широком контексте, в частности во взаимодействии метафор друг с другом. В словосочетании нередко соединены две метафоры и более, создающие один целостный образ, и они могут иметь разное грамматическое выражение: «пустынные глаза вагонов» (Блок. «На железной дороге»), «...И очи синие, бездонные // Цветут на дальнем берегу» (Блок. «Незнакомка»), «обнаженные груди берез» (Есенин. «Я по первому снегу бреду...»), «Пусть ветер, рябину занянчив, // Пугает ее перед сном» (Пастернак. «Иней»).
Как и в других тропах (метонимия, синекдоха), в поэтической метафоре переносное значение слова не вытесняет основного: ведь в совмещении значений и заключается действенность метафоры. Если же слово в устойчивых сочетаниях с другими словами утрачивает свое исходное, основное значение, «забывает» о нем, оно перестает восприниматься как иносказание; переносное значение становится основным. Такими стертыми (сухими) метафорами изобилует наша повседневная речь: дождь идет, часы стоят, солнце село; ход доказательств, голос совести; вырасти в специалиста, собрать мысли и т. д.; они закрепляются как термины в научной речи: воздушная подушка, поток нейтронов, поток сознания, грудная клетка. Есть и так называемые вынужденные метафоры, выступающие в качестве основного названия (номинации) предмета: ножка стула, горлышко бутылки, гусеничный трактор. Все это языковые метафоры, т. е., в сущности, не метафоры.
В стилях речи, где ценится прежде всего ясность смысла и недопустимы кривотолки, где коммуникативная функция важнее эстетической (например, деловые бумаги, в особенности юридические документы, технические инструкции и пр.), метафоричность слова гасится очень быстро. Живая метафора здесь – «инородное тело», и смешение стилей порождает комический эффект. «Естественное место метафора находит в поэтической речи (в широком понимании этого термина), в которой она служит эстетической (а не собственно информативной) цели. [...] Возможная неоднозначность метафоры согласуется с множественностью интерпретаций, допускаемых поэтическим текстом»5.
Однако и в художественной речи неизбежно стирание метафор, и последствия этого процесса здесь болезненны в отличие от некоторых «стерильных» функциональных стилей. Когда-то свежие и выразительные, поэтические метафоры от частого повторения превращаются в штампы, побуждая писателей к обновлению поэтического языка. В эпоху господства индивидуальных стилей в литературе (XIX-XX вв.) штампы в речи «автора» (повествователь, лирический герой и др.), в том числе заезженные метафоры, – предмет постоянной головной боли писателей; оригинальность стиля – важнейший критерий оценки произведения в литературной критике. Так, А. П. Чехов, любивший строить речь своих комических персонажей из блоков готовых риторических приемов (вспомним, например, слова главного героя в рассказе «Толстый и тонкий»: «Милостивое внимание вашего превосходительства... вроде как бы живительной влаги...»), решительно изгонял подобные обороты из речи повествователя. Характерны советы Чехова начинающим авторам: «Теперь уж только одни дамы пишут «афиша гласила», «лицо, обрамленное волосами..»6; «Особенно советовал мне А. П., – вспоминает Т. Л. Щепкина-Куперник, – отделываться от „готовых слов“ и штампов, вроде: „ночь тихо спускалась на землю“, „причудливые очертания гор“, „ледяные объятия тоски“ и пр.»7.
Богатые коллекции метафор-штампов собраны в пародиях – художественном и одновременно литературно-критическом жанре. С помощью пародий литература быстрее освобождается от рутинных приемов; в исторической же ретроспективе эти концентраты штампов интересны как знаки той или иной литературной эпохи. Так, увлечение романтиков «пейзажем души» в зеркале анонимной пародии «К луне» (1842) предстает как привычный набор антропоморфных метафор и сравнений:
Туманною и мрачной мглою
Оделся вечный небосклон;
И туч громадной пеленою
Весь горизонт загроможден.
И вот луна, как бы ошибкой,
Взошла и мир дарит улыбкой.
Как упоительно светло
Ее роскошное чело!
Она, как дева, в мраке ночи
Свои пронзительные очи
На землю с лаской навела,
И разбросала кудрей волны
На мрачный лес, молчанья полный,
И страсть в груди моей зажгла8.