Даниил говорит, что некогда был богат, и тогда многие дружили с ним. А теперь он в беде, и прежние друзья отвернулись от него, либо притворно сочувствуют ему, смеясь над ним в сердце. Свои жалобы он сопровождает просительными обращениями к князю: "Избави мя, господине, от нищеты, аки птицу от кляпцы (силков), и исторгни мя от скудности моея, яко серну от тенета, аки утя, носимо в когтях у сокола" или: "Насыщаяся многоразличными брашны, помяни мя, сух хлеб ядущаго; веселяся сладким питием, облачаяся в красоту риз твоих, помяни мя, в неизпраннем (немытом) вретищи лежаща; на мягкой постели помяни мя, под единым рубом (рубищем) лежащего, зимою умирающаго, каплями дождевыми, яко стрелами, пронизаема". Иногда образная риторика этих обращений достигает искусственной напыщенности и витиеватости: "Обрати тучю милости твоея на землю худости моея!" или "Но обаче послушай гласа моего и постави сосуд сердечный под потоком языка моего, да ти накаплет сладости словесныя паче вод араматских".
Даниил уверен, что князь не останется глух к его просьбе, ибо князь благ и мудр: "Орел птица царь надо всеми птицами, а осетр над рыбами, а лев над зверми, а ты, княже, над переславцы. Лев рыкнет, кто не устрашится? а ты, княже, речиши, кто не убоится? Яко же бо змий страшен свистанием своим, тако и ты, княже наш, грозен множеством вой. Злато красота женам, а ты, княже, людем своим. Тело крепится жилами, а мы, княже, твоею державою".
Даниил предполагает далее, что князь может посоветовать ему либо жениться на богатой невесте и тем самым изменить свои материальные обстоятель-ства; либо уйти в монастырь. Но ни тот, ни другой варианты поправить свое положение ему не подходят. Мысль о женитьбе приводит Даниила в ужас, ибо он даже не допускает, что жена может оказаться хорошей и в связи с этим пускается в рассуждения о злых женах. "Лутче бо ми трясцею болети: трясца бо, потрясчи, пустить, а зла жена и до смерти сушит". Перспектива оказаться в зависимости от собственной жены отнюдь не улыбается Даниилу, ибо "Глаголет бо ся в мирских притчах: ни птица во птицах сычь; ни в зверех зверь еж; ни рыба в рыбах рак; ни скот в скотех коза; ни холоп в холопех, хто у холопа работает; ни муж в мужех, кто жены слушает, ни работа в работех под женами повозничати". Тему о злых женах он развивает духе средневековых представлений: "Что есть жена зла? Гостинница неуповаема, кощунница бесовская, мирской мятеж, ослепление уму, начальница всякой злобе, поборница греху, засада от спасения". По мнению Даниила, женщина совершенно недостойна того, чтобы ради нее жертвовать своей свободой: "Лутче есть во утле лодие ездити, нежели злой жене тайны своея поведати: утла лодиа порты помочит, а злая жена всю жизнь мужа своего погубит. Лутче камень долбити, нежели злую жену учити; железо уваришь, а злой жены не научишь".
Уход в монастырь также не устраивает Даниила. Он критичен по отношению к монашеству, требователен к себе формальное восприятие ангельского образа для него не допустимо: "Лучши ми есть тако скончати живот свой, нежели, восприимши ангелский образ, Богу солгати. Лжи бо, рече, мирови, а не Богу: Богу нельзя солгати, ни вышним играти. Мнози бо, отшедше мира сего во иноческая, и паки возвращаются на мирское житие, аки пес на своя блевотины, и на мирское гонение; обидят села и домы славных мира сего, яко пси ласкосердии. Иде же брацы и пирове, ту чернецы и черницы и беззаконие: ангелский имея на себе образ, а блудной нрав; святителский имея на себе сан, а обычаем похабен".
Без достаточной связи с предыдущим Даниил далее отмечает, что милостью господ пользуются даже их слуги, которые лишь своей физической ловкостью способны увеселять их. Заканчивается послание пожеланием князю удачи во всех его делах, особенно ввиду грозящего ему нашествия инопле-менников.
Что же представляет собой "Моление" в контексте древнерусской литературной традиции? Как давно замечено, это произведение есть причудливая мозаика риторических формул, юмористических реплик, народных изречений; сплав иронии, сарказма и самонасмешки, направленный лишь к одной цели - вернуть себе благорасположение господина. В этом отношении "Моление" является редчайшим документом светской культуры. Других, подобных ему древнерусских сочинений, мы не знаем. Возможно, потому, что весь литературный процесс в Древней Руси вплоть до XVII века подчинен был, прежде всего, интересам Церкви.
Однако науке известны западные и византийские литературные аналоги "Моления", например, просительные послания-поэмы византийских хронистов XII в. Михаила Глики и Фёдора Птохопродрома, просительная элегия монаха IX в. Эрмольда, отправленная им из заточения сыну Людовика Благочестивого, "Пословицы" некоего итальянского заточника XIII в. в Бари и др. Авторы этих произведений так же в остроумной форме, с помощью пословиц (гном, афоризмов), вымаливают себе прощение за проступок, приведший их в тюрьму или навлекший на них другие несчастья. Однако отличие этих гномических текстов состоит в совершенно светском характере их стиля, тогда как древнерусское "Моле-ние" Даниила Заточника пронизано светом церковной культуры - цитатами из Священного Писания и других памятников христианской книжности. Таким образом, никак нельзя говорить о прямой литературной зависимости автора "Моления" от указанных литературных аналогов.
Замечательна стилистика Даниила, его речь насыщена примерами, поясняющими его мысли, перемежается пословицами, афоризмами, подходящими к случаю цитатами и одновременно "мирскими притчами", то есть простонародными выражениями. Подобный строй текста позволяет думать о том, что "Моление" было создано как сборник нравоучений, для которого форма послания была лишь литературным приемом компилятора. Вместе с тем манера изъясняться "готовыми формулами" вполне характерна именно для книжного человека средних веков. Книжность автора сказалась в ритмической организации текста. Его основу составляют постоянные повторы ("Княже мой, господине…"), отдельные сентенции оформлены в виде стихов с простыми рифмами и четкими ассонансами. Между прочим, указанные особенности (наличие ритма и чередования рифм и созвучий) сближают "Моление" с народной поэтической традицией. Таким образом, это произведение родилось как сплав книжной и народно-поэтической культур.
Своеобразно "Моление" и своим отношением к человеческой личности. Вообще в этом произведении, как ни в каком другом памятнике древнерусской литературы, очень сильно проявилось личностное начало автора. Ирония над самим собой и непомерные похвалы князю, шутовство и попрошайничество обличают оскорбленное человеческое достоинство Даниила, для которого наивысшим значением в жизни общества имела лишь сила интеллекта, мало кем ценимая в этом самом обществе. Примечательна в связи с этим его мысль о том, что, несмотря на все могущество князя, его деяния всегда оказываются зависимыми от ближайших советников: "Не корабль топит человека, но ветр. Тако же и ты, княже, не сам владееши, в печаль введут тя думцы твои. Не огнь творить разжение железу, но надмение мешное". Поэтому князю и надлежит окружить себя мудрыми и преданными советниками независимо от их социального или имущественного положения. Размышляя в связи с этим о личности Даниила, исследователи относили его к числу древнерусских интеллигентов, остро ощущающих недуги своего времени.
Но, на мой взгляд, подобная квалификация является идеологической натяжкой, обусловленной современным светским мировоззрением. Думается, нарочитое искание выгоды для себя лично мало сочетается с интеллигентностью, тем более, когда речь идет об обществе, жизнь которого регламентировалась исключительно христианскими ценностями. Личностные проявления Даниила (самолюбие, честолюбие, гордость, высокая самооценка, активная устремленность деятельной натуры), скорее, можно соотнести с психологией ренессансного типа. О трагическом самоощущении и движении по жизни людей такого типа в связи с автором "Моления" замечательно точно отозвался В. Г. Белинский: "Кто бы ни был Даниил Заточник,- можно заключить не без основания, что это была одна из тех личностей, которые, на беду себе, слишком умны, слишком даровиты, слишком много знают и, не умея прятать от людей своего превосходства, оскорбляют самолюбивую посредственность; которых сердце болит, снедается ревностью по делам, чуждым им, которые говорят там, где лучше было бы молчать, и молчат там, где выгодно говорить, словом одна из тех личностей, которых люди сперва хвалят и холят, а потом сживают со свету и, наконец, уморивши, снова начинают хвалить" (Русская народная поэзия - Полн. собр. соч. Т. V. М., 1954. С. 351).