В статье "Лучше поздно, чем никогда" Гончаров сделал важное признание:"…От Пушкина и Гоголя в русской литературе теперь еще пока никуда не уйдешь. Школа пушкино-гоголевская продолжается доселе, и все мы, беллетристы, только разрабатываем завещанный ими материал. Даже Лермонтов, фигура колоссальная, весь, как старший сын в отца, вылился в Пушкина. Он ступал, так сказать, в его следы… Пушкин - отец, родоначальник русского искусства, как Ломоносов - отец науки в России. В Пушкине кроются все семена и зачатки, из которых развились потом все роды и виды искусства во всех наших художниках… Пушкин, говорю, был наш учитель – и я воспитался, так сказать, его поэзиею. Гоголь на меня повлиял гораздо позже и меньше; я уже писал сам, когда Гоголь еще не закончил своего поприща. Сам Гоголь объективностью своих образов, конечно, обязан Пушкину же…" (VIII, 111-112).
Об уникальном влиянии Пушкина автор "Обломова" говорил много раз. В одной из автобиографий он так определяет это влияние: "Живее и глубже всех поэтов поражен и увлечен был Гончаров поэзией Пушкина... и ...остался верен ему навсегда, несмотря на позднейшее тесное знакомство с корифеями французской, немецкой и английской литератур" (VII, 218).
Пушкин был советником Гончарова не только в вопросах литературного мастерства. Исключительный повод для обращения к жизни и личности Пушкина находит Гончаров при написании статьи о нарушениях авторской воли. В статье "Нарушение воли" Гончаров восстает против обычая бесцеремонного вторжения в личную жизнь писателя после его смерти путем издания его писем. Автор статьи, как становится известно из неизданной переписки с А.Ф. Кони, даже советуется с известными русскими юристами о правовой стороне дела. И в качестве примера - Пушкин. Он приходит к выводу, что И.С. Тургенев, издавший письма Пушкина к жене, совершил бестактность, предав огласке строки, которые были написаны поэтом лишь одному адресату: "Что, если бы он мог предвидеть, что нежные, иногда ревнивые излияния его сердца будут вынесены на свет, перенесены из секретного письма на книжный прилавок и станут предметом любопытства всех и каждого? (VIII, 169). В то же время, если… он не выразил своей воли, то, кажется, есть средство, без насилия последней, удовлетворить поклонников таланта и приобрести вклад в литературу из крупиц, падающих от богатой трапезы такого таланта, как Пушкин. Это - печатать не все сплошь да рядом, целиком, а со строгим, добросовестным выбором того, что ценно, веско, что имеет общий интерес, значение, как мысль, как авторитетный взгляд писателя на те или другие вопросы науки, искусства, общественной жизни и.т.д., словом, что достойно дополняет его сочинения" (VIII, 170).
Не менее интересная ссылка на Пушкина содержится и в рассуждениях Гончарова о детской литературе. В письме к В.Н. и Е.П. Майковым от 9 августа (1860) он замечает: "… А наши: Пушкин, Лермонтов, Гоголь - писали ли для детей? нет, не слыхать. Словом, это - если не невозможно, то очень трудно, и я полагаю, что писать для детей собственно нельзя, а можно помещать в журнал детский что-нибудь уже готовое, что написано и лежит в портфеле, путешествие, рассказ, история – все, что годится и для взрослых и что не имеет в себе ничего, что бы только могло повредить детскому уму и воображению" (VIII, 302). Романист исходит из того, что "для детей литература уже готова и… ее надо выбирать из взрослой литературы" (там же). Любопытно, что Гончаров, судя по приведенным словам о Пушкине, не считал пушкинские сказки произведениями, написанными специально для детей.
До седых волос сохранил Гончаров неизменную любовь к Пушкину – поэту и человеку. Однажды он сказал: " Я… жаркий и неизменный поклонник Александра Сергеевича. Он с детства был моим идолом, и только он один" (VIII, 263).