Никто насмешкою холодной
Встречать не думал старика
Заметя воротник немодный
Под бантом шейного платка.
И новичка-провинциала
Хозяйка [спесью] не смущала
Равно для всех она была
Непринужденна и мила.
Остается отметить, что роль провинциала возникает как бы на границе реальной жизни и литературного текста. Провинциал склонен заменять литературой опыт светского общения. Проецирование своей биографии на тот или иной литературный образец, стремление подражать литературным героям в пушкинскую эпоху характерно главным образом именно для провинциалов. Светский человек не подражает: он использует образцы (литературные или бытовые) как материал для сложной игры, основанной на сочетании преднамеренного и непреднамеренного, импровизации и точного расчета. Он такой как все и вместе с тем он не похож на других; он подражает и вместе с тем переосмысляет объект подражания.
Маргинал
Маргинал, в отличие от роли провинциала, – сознательно избираемая позиция. Демонстрация независимости в обществе предполагала прежде всего умение импровизировать на границе принятой нормы. Именно отступления от нормы фиксируются в обществе, остаются в памяти современников и противопоставляются норме, восприятие которой автоматизировано, как значимые, семиотически отмеченные.
Как нарушение нормы могло расцениваться сознательное или бессознательное смешение различных ролей и масок, стереотипов поведения, принадлежащих к различным культурно – бытовым и общественным сферам, что было чревато дезориентацией общества и человека в обществе, дезориентацией автора и дезориентацией героя, если речь идет о литературном произведении.
В этом отношении показательны, например, некоторые эпизоды из истории восприятия комедии А.С.Грибоедова «Горе от ума». В письме Пушкина к Вяземскому от 28 января 1825 г. читаем: «A propos. Читал я Чацкого: много ума и смешного в стихах, но во всей комедии ни плана, ни мысли главной, ни истины. Чацкий совсем не умный человек, но Грибоедов очень умен». Итак, герою грибоедовской комедии, которого, по мысли автора, именно ум привел к горю, в уме отказано. Еще более определенно Пушкин высказался в письме к А.А.Бестужеву, написанному около того же времени: «Теперь вопрос. В комедии «Горе от ума» кто умное действующее лицо? ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий, благородный и добрый малый, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями. Все, что говорит он, очень умно. Но кому говорит он все это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека – с первого взгляда знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и тому подоб.». Итак, Чацкому отказано в уме прежде всего потому, что он неверно себя ведет в московском обществе, как оно представлено Грибоедовым.
Не менее резко оценивал героя грибоедовской комедии Вяземский, опиравшийся на пушкинские мнения. В книге Вяземского «Фон – Визин» читаем: «Сам герой комедии, молодой Чацкий, похож на Стародума. Благородство правил его почтенно; но способность, с которою он ex – abrupto проповедует на каждый попавшийся ему текст, нередко утомительна. Слушающие речи его точно могут применить к себе название комедии, говоря: “Горе от ума!”. Ум, каков Чацкого, не есть завидный ни для себя, ни для других. В этом главный порок автора, что посреди глупцов разного свойства вывел он одного умного человека, да и то бешеного и скучного». Создавая образ Чацкого, Грибоедов, по мнению Вяземского, смешал амплуа обличителя («проповедника») и светского человека, в результате чего возник комический эффект, сочинителем комедии не предусмотренный: взаимоисключающие амплуа светского человека и обличителя пороков как бы дополняются ролью шута, которую Чацкий играет против воли автора. Итак, в пушкинском кругу поведение Чацкого прочитывалось как комически неадекватное, как поведение маргинала . Весьма показательно, что Вяземский решительно противопоставил Чацкому пушкинского Онегина: «Есть люди, которые всецело принадлежат к своему поколению и прикованы к своему времени. Твердости и глубине их убеждений нередко соответствует мелкость их понятий и ограниченность объема их умозрения. Они стеснены и втиснуты в раму, которая облегает их со всех сторон. Это Чацкие, которые плотно сидят на коньке своем и едут все прямо, не оглядываясь по сторонам. То ли дело Онегины! Эти личности гораздо сочувственнее и ближе к человеческой природе».
Так неожиданно на первый взгляд проблема адекватного («правильного») поведения в обществе оказалась связана с центральным вопросом пушкинской литературной современности – вопросом о «герое времени». Грибоедовской концепции этого героя противостоит пушкинская, Чацкий – Онегину.
Вместе с тем чрезвычайно важно, что позиция маргинала – это всегда позиция посредника между различными культурными сферами. Другое дело, что этот посредник не всегда умел добиться понимания. С ролью маргинала может ассоциироваться «экстраординарное» поведение, в основе которого – небрежение приличиями в буквальном смысле. О том, что этот тип поведения не был вполне чужд Пушкину (но, конечно, не в свете), свидетельствует хотя бы запись М. П. Погодина в дневнике от 28 декабря 1826 г.: «У Пушкина. Досадно, что свинья Соболевский свинствует при всех. Досадно, что Пушкин в развращенном виде пришел при Волкове». Встреча представителей двух разных кружков, Погодина («ученый» мир) и Соболевского (мир «золотой молодежи»), оказалась чреватой конфликтом различных типов поведения.
Роль маргинала, разумеется, не избиралась Пушкиным сознательно. Но именно в качестве маргинала воспринимали Пушкина в обществе незадолго до его последней дуэли, когда даже ближайшие к нему люди, такие, как Вяземский, отвернулись от него. В самом деле, трагедия Пушкина, кровавая развязка всей истории в значительной мере была связана с его очень своеобразной изоляцией в обществе и даже в дружеском кругу: если Пушкин полагал поведение Дантеса оскорбительно двусмысленным, то ближайший к Пушкину круг людей видел в салонном «волокитстве» Дантеса лишь дань обычаям, не выходящую за рамки светских приличий. Именно возможность принципиально разных оценок поведения Дантеса, по всей вероятности, и вызвала неоднозначное отношение к нему петербургского общества до и после дуэли. Любопытно, что П.П.Вяземский в 1880 году в статье «Александр Сергеевич Пушкин. 1826 – 1837» подчеркивал «необъяснимость» поведения Пушкина перед дуэлью: «Кн.П.А.Вяземский и все друзья Пушкина не понимали и не могли себе объяснить поведение Пушкина в этом деле. <... > 25 – го января Пушкин и молодой Гекерн с женами провели у нас вечер. И Гекерн и обе сестры были спокойны, веселы, принимали участие в общем разговоре. В этот самый день уже было отправлено Пушкиным барону Гекерну оскорбительное письмо. Смотря на жену, он сказал в тот вечер:? Меня забавляет то, что этот господин забавляет мою жену, не зная, что его ожидает дома. Впрочем, с этим молодым человеком мои счеты сведены». Итак, не Дантес, а Пушкин ведет себя странно, необъяснимо, неправильно, не так, как, по мнению мемуариста, следует. Читаем дальше: «Отец мой <... > употребляет неточное выражение, говоря, что Гекерен афишировал страсть: Гекерен постоянно балагурил и из этой роли не выходил до последнего вечера в жизни, проведенного с Н.Н.Пушкиной. Единственное объяснение раздражения Пушкина следует видеть не в волокитстве молодого Гекерена, а в уговаривании стариком бросить мужа. Этот шаг старика и был тем оскорблением для самолюбия Пушкина, которое должно было быть смыто кровью. Старик Гекерен был человек хитрый, расчетливый еще более, чем развратный; молодой же Гекерен был человек практический, дюжинный, добрый малый, балагур, вовсе не ловелас, ни Дон – Жуан, и приехавший в Россию сделать карьеру. Волокитство его не нарушало никаких великосветских петербургских приличий. Из писем Пушкина к жене, напечатанных в «Вестнике Европы», можно даже заключить, что Пушкину претило волокитство слишком ничтожного человека». Так П. П. Вяземский поправлял «неточный» отзыв своего отца о Дантесе. Но нельзя не отметить, что и сам князь Петр Андреевич в конце жизни существенно изменил свое отношение к Дантесу. В 1873 г. Вяземский писал: «Дантес был виноват перед Пушкиным, как и многие виноваты во всех слоях общества, как и сам Пушкин бывал не раз виноват: т. е. Дантес волочился за замужнею женщиною. Участвовал ли он в подметных письмах, это осталось неизвестным, да и всего вероятнее, что не участвовал, потому что никакой пользы в этом иметь не мог. Известное же письмо Пушкина к Гекерену <...>, исполненное самых невыносимых ругательств для Дантеса таково, что <... > Дантес <... > по обычаям существующим в обществе, <... > не мог не вызвать Пушкина». Итак, Дантес не сделал ничего постыдного, ничего такого, что выходило бы за рамки допустимого или должного: таково отношение к нему Вяземского в конце жизни.
Особая разновидность маргинальной позиции в свете – педантство. Педант не знает светских обычаев, он стремится демонстрировать свою ученость, склонен вести «серьезные» разговоры, готов серьезно и искренне высказывать свое мнение, отстаивать его и даже поучать других, как герой грибоедовской комедии, т. е. это человек, не владеющий поэтикой светского «легкого» («приятного») разговора ни о чем; вообще, человек более книжной, чем устной культуры. Остроумная выходка, остроумная насмешка в свете всегда предпочитается педантству.