По мнению Достоевского, перерождение от рабства к свободе и добровольный отказ из глубины сердца "по своей глупой воле пожить" происходит в человеке лишь тогда, когда поколеблены сами основы и структура своекорыстного сознания и его душа полностью захвачена абсолютным идеалом, стирающим в ней все остальные "идеалы" и идолы. "Христос же знал, - отмечает писатель, - что одним хлебом не оживить человека. Если притом не будет жизни духовной, идеала Красоты, то затоскует человек, умрет, с ума сойдет, убьет себя или пустится в языческие фантазии" (I, 25, 171). Именно высшая красота и непреложная правда Христа, "аксиома о духовном происхождении человека", если она открывается людям, освобождает их из плена языческих фантазий и самоубийственных пристрастий и устремляет волю в совершенно иное русло бескорыстно-жертвенной любви, преображающей ветхого человека.
В логике Достоевского, величайшая любовь, являющаяся главной движущей силой абсолютного идеала и венцом высочайшего развития личности, есть одновременно и высочайшее самостеснение, совершенно свободная жертва, вполне осознанная победа над адамовой натурой, чудо воскрешения умирающего зерна, обновления губящей себя души. Только бескорыстная любовь к конкретному, рядом находящемуся ближнему, которая не отождествляется ни с каким частным интересом или естественными склонностями, способна возвысить и облагородить приниженную душу человека.
Такими же созидательными свойствами обладает и родная сестра любви, совесть, происходящая из одного с ней источника - "вековечного идеала". Совесть - это дар понимания сообщаемой человеку вести о его несовершенстве. Она мучает его, дает возможность видеть незаслуженность своих заслуг, мешает ему быть самодовольным и подвигает на бесконечное совершенство. Поэтому совесть позволяет органически различать добро и зло, сдерживать страсти и своекорыстные расчеты, является необходимой предпосылкой для выхода личности из состояния тяжеловесной замкнутости и отделенности, для сострадания и умения входить в положение других людей, восстанавливать подлинную связь с ними. По мысли Достоевского, без любви и совести "человек всем человечеством сошел бы с ума", раздувшись и лопнув под напором разрушительной энергии эгоистической гордости. "И неужели сие мечта, - вопрошает старец Зосима, - чтобы под конец человек находил свои радости лишь в подвигах просвещения и милосердия, а не в радостях жестоких, как ныне, - в объядении, блуде, чванстве, хвастовстве и завистливом превышении одного над другим?" (I, 14, 288).
Жестокие радости, считает старец, не прекратятся до тех пор, пока люди стремятся устроиться на земле справедливо лишь одним своим умом, без Христа, пока рабская и самоубийственная свобода, понятая как безостановочное приумножение и лихорадочное утоление материальных потребностей, не прекратит искажать духовную природу и отвергать "высшую половину существа человеческого", пока не станет ясно, что "лишь в человеческом духовном достоинстве равенство". Победить низшее в себе постом и молитвой, овладеть собою - таков, по его личному опыту, путь к настоящей свободе.
Мысли старца Зосимы выражают в "Братьях Карамазовых" многовековой опыт православной культуры, сосредотачивавшийся на Руси в монастырях. Народ русский, рассуждает он, хотя и отягощен, подобно другимнародам, своим и мировым грехом, все равно молится святому и высшему, знает, что "где-то есть святой и высший, у того зато правда, тот знает правду, значит не умирает она на земле". И пока "русский инок" несет в себе образ Христов и "чистоту Божией правды", пока сохраняются православные ценности, это "тысячелетнее орудие для нравственного перерождения от рабства к свободе и к нравственному совершенствованию", до тех пор живет и надежда на спасение человека, на изменение его отношений с другими через осознание онтологической вины и взаимное служение. "Всякий пред всеми за всех виноват, не знают только этого люди, а если б узнали - сейчас был бы рай". Это откровение умирающего брата Маркела, усиленное затем "таинственным посетителем", Зосима вспоминает в критический момент своей светской жизни. Оно подвигает и Митю Карамазова к внутреннему перевороту, определяя его всепрощающую логику вслед за тем, кто, по словам Алеши, "может все простить, всех и вся и за все", потому что сам отдал "неповинную кровь свою за всех и за все".
Еще одна важная особенность проповеди старца заключается в учении о "деятельной любви" к ближнему, опыт которой убеждает в бытии Бога и бессмертии души и которою "все покупается, все спасается", свои и даже чужие грехи. Деятельную любовь или конкретное добро, не содержащее внутренней противоречивости, он считает великой силой, способной неисповедимыми путями "на другом конце мира" отдаваться, ибо, как известно, "все связано со всем".
Зосима отмечает двойное благотворное воздействие конкретного добра - на личность, его совершающую, и на того, на кого оно направлено. Одним из примеров его воскрешающей силы может служить всплывший на судебном заседании эпизод с "фунтом орехов", сыгравший немалую, хотя и "дальнюю", роль в цепи обстоятельств, которые повлияли на формирование благородных сторон характера Дмитрия Карамазова, предотвратили его преступление и способствовали его раскаянию. Конкретное добро не только не подпитывает эгоцентрические силы, но и укореняет на их месте прямо противоположные начала. Именно деятельная любовь, настаивает автор романа, распространяет подлинное просвещение, гасит любые агрессивно-захватнические проявления "натуры" и создает почву для незашоренного понимания себя и своих ближних.
Безусловные лучшие люди, святые и праведники (а не банкиры или адвокаты, ученые или полководцы), а также близкие им герои Достоевского, в том числе и в "Братьях Карамазовых", обвиняют и переделывают не внешний мир, как Иван Карамазов или великий инквизитор, а самих себя, ибо не замутненный никаким своекорыстием и временным интересом взгляд не позволяет им лгать себе и заставляет полнее видеть собственную реальную ограниченность. Глубокое чувство вины и одновременной сопричастности бытию заставляет таких героев незаслуженно с точки зрения здравого смысла ставить все и всех выше себя и оценивать окружающих не только как "гадин" или "стадо". Их духовная энергия направлена на преодоление собственного несовершенства, на увеличение бескорыстной любви в своей душе, что ведет к абсолютной согласованности целей и средств, препятствует смешению добра и зла, превращению различных проявлений жизни в материал и средство для пользы и выгоды, предопределяет движение к возможной мировой гармонии "изнутри". Они принципиально сильны именно своей "слабостью", то есть органической расположенностью к добру и мужеством отказа распространять зло в мире в каких бы то ни было формах, даже в форме ложного добра и жизнетворчества. Отсюда их историческая недопроявленность, "тихость". Безусловные лучшие люди, писал Достоевский, "отчасти иногда неуловимы, потому что даже идеальны, подчас трудно определимы", кажутся "юродивыми", "чудаками", "детьми".
Алешу Карамазова разные персонажи в романе называют "тихим", "чистым", "целомудренным", "стыдливым", "маленьким человеком", "херувимом", "ангелом". Многие смеются над ним как над "чудаком" и "юродивым", посылают его по своим делам и поручениям, которые он выполняет безотказно. В отличие от брата Ивана, Алеша не помнит нанесенных ему обид, не страдает самолюбием, безразличен к своим и чужим деньгам. Отсутствие эгоистической гордости и меркантильной заинтересованности создает в нем психологическую предпосылку для нелицемерного внимания к другому лицу. Он верно схватывает особенности субъективного характера окружающих, прекрасно чувствует происходящее в их душах.
Дар неформального, сокровенного понимания людей естественно соединен в Алеше, как и в князе Мышкине, с даром нравственного влияния на них и со способностью "возбуждать к себе особенную любовь". Все это не обостряет, а, напротив, смягчает их природный эгоцентризм и способствует проявлению добрых сторон души. Благотворное воздействие сердечно-понимающего отношения к людям ослабляет агрессивность Груши, собиравшуюся было "съесть" Алешу. Ярким тому подтверждением, подобно эпизоду с "фунтом орехов", может служить глава "Луковка", которую писатель считал очень важной для целостного понимания романа и в которой Алеша подал Груше "одну самую малую луковку, только, только!", то есть увидел в ней не просто женщину, предмет вожделения и страсти, но и личность, измученного человека, нуждающегося в искреннем сострадании. "Не знаю я, не ведаю, что он мне такое сказал, - объясняет Груша Ракитину воздействие "луковки", - сердцу сказалось, сердце он мне перевернул... Пожалел он меня первый, единый, вот что!" И обращаясь затем к Алеше: "Я всю жизнь такого, как ты, ждала... Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!" (I, 14, 323). Следует подчеркнуть, что с этого момента Груша находит в себе силы, чтобы остановить самолюбивые претензии, порвать с прошлым и начать вместе с Митей в любви и страдании новую жизнь.