Такой диапазон извращения понятий и возвышенно лживой казуистики выводит за скобки разговор о совести и нравственной ответственности человека и тем самым сохраняет и подпитывает преступную и "убийственную" атмосферу жизни, обогащая одновременно всевозможных "юристов" и "законников". Конечно же, Достоевский не был отрицателем правовых отношений и отдавал должное их относительным достоинствам. Вместе с тем он прекрасно понимал. что заключенные в них ценности низшего порядка нельзя поднимать на котурны, возводить в превосходную степень, принимать за максимум и панацею и тем самым вольно или невольно разрушать даже их. "Все в нынешний век на мере и договоре, - выражает мысли автора один из персонажей "Идиота", рассуждая об апокалиптических признаках, - и все люди своего только права и ищут… да еще дух свободный, и сердце чистое, и тело здравое, и все дары Божии при этом хотят сохранить. Но на едином праве не сохранят" (II, 6, 203).
По убеждению Достоевского, вследствие изначальной слабости и порочности человека "закон" неизбежно и крайне необходим (особенно в историческом контексте деспотизма и беззакония). Однако без "благодати" и "даров Божиих", без чистого сердца и настоящей свободы, т.е. внутренней независимости от своекорыстия, он таит в себе возможность саморазрушения и не имеет никаких преград для поиска лазеек в утверждении "своего права" и "законного" беззакония.
Обезбоженное состояние дехристианизированного мира символизирует в романе находящаяся в доме Рогожина картина Гольбейна "Мертвый Христос", изображающая Спасителя тлеющим трупом и связанная с важной в общем замысле романа исповедью умирающего от чахотки Ипполита Терентьева. Картина эта означает для последнего отсутствие веры в божественность Христа и реальное бессмертие, а стало быть, - торжество смерти. "Тут невольно приходит понятие, - размышляет Ипполит, - что если так ужасна смерть и так сильны законы природы, то как же одолеть их? Как одолеть их, когда не победил их теперь даже тот, который побеждал природу при жизни своей?.. Природа мерещится при взгляде на эту картину в виде какого-то огромного, неумолимого и немого зверя или, вернее, гораздо вернее сказать, хоть и страшно, - в виде какой-нибудь громадной машины новейшего устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя, глухо и бесчувственно, великое и бесценное существо - такое существо, которое одно стоило всей природы и всех законов ее, всей земли, которая и создавалась-то, может быть, единственно для одного только появления этого существа!" (II, 6, 410 - 411).
Если смерть есть закон природы, если "немой зверь" пожирает и "громадная машина" перемалывает в своих жерновах бесчисленные поколения людей, то все обессмысливается, обезразличивается, уравнивается - добро и зло, подвиг и злодеяние, жертвенность и насилие, самоубийство и убийство. Ипполит убивает самого себя (это его предельный вывод и "последнее убеждение"), Рогожин - Настасью, но, у них общая метафизическая почва. Оба они - дети неверия, слуги смерти, и при определенных обстоятельствах убийца и самоубийца могут поменяться местами. "Я намекнул ему (Рогожину), - говорит умирающий юноша, - что, несмотря на всю между нами разницу и на все противоположности, les extremites se touchent… так что, может быть, он и сам вовсе не так далек от моего "последнего убеждения", как кажется" (II, 6, 409).
Достоевский показывает в "Идиоте", что современное состояние мира с его банками, биржами, судами, ассоциациями, акционерными кампаниями и железными дорогами принижает все возвышенное и духовное, разлагает вышесмысловое и ценностное отношение человека к действительности и способствует развитию в нем лишь чувственных и корыстных стимулов деятельности. Сравнивая "звезду Полынь" в Апокалипсисе с развернувшейся по Европе сетью железных дорог и рассуждая о "веке пороков и железных дорог", Лебедев подчеркивает, что "собственно одни железные дороги не замутят источников жизни, а все это в целом-с проклято, все это настроение наших последних веков, в его общем целом научном и практическом, может быть, и действительно проклято-с" (II, 6, 375).
Князь Мышкин оказывается изгоем, "выкидышем" в "проклятом" мире, поскольку представляется в романе своеобразным антиподом, не принимающим его правил игры и бессильно противостоящим ему. "Дитя совершенное", "младенец" - так называют смущающегося, как "десятилетний мальчик", князя Мышкина "взрослые" люди, занятые своими "практическими" интересами. Во всех веках и у всех людей, замечал Л.Н. Толстой, ребенок представлялся образцом невинности, безгрешности, доброты, правды и красоты. Идеально-бескорыстный смысл, вкладываемый Толстым в образ ребенка и перекликающийся с евангельским ("будьте как дети"), был близок и Достоевскому в разработке образа положительно прекрасного человека, который рассудочному сознанию кажется идиотом, то есть сошедшим с колеи "нормального" для "темной основы нашей природы" ума и в результате непростительно "опустившегося" до чистоты и наивности детского восприятия. Однако с "высшей точки" зрения дело обстоит несколько иначе. "Хоть вы и в самом деле больны умом (вы, конечно, на это не рассердитесь, я с высшей точки говорю), - заявляет ему Аглая, - то зато главный ум у вас лучше, чем у них всех, такой даже, какой им и не снился, потому что есть два ума: главный и не главный" (II, 6, 430).
В представлении Достоевского неглавный ум является инструментом воли и желаний неочищенного сердца, внешнего жизнеустроения через сложное "взрослое" переплетение силы, борьбы, зависти, гордости, власти и т.п. Главный же ум связан с внутренней свободой от житейской пользы и выгоды, с душевно-духовным просветлением и возвышением человека и соответственно нравственным преображением окружающего пространства в духе христианской любви. Не имея силы неглавного ума, князь Мышкин не обладает и властью богатства. "В этом узелке, - усмехается, глядя на него снисходительно-иронически, Рогожин, - вся ваша суть заключается" (II, 6, 7). Рогожину он кажется юродивым и оттого, что лишен чувственной страсти. Целомудрие и неиспорченность натуры князя различными проявлениями эгоистического сознания делают его неуязвимым для зависти, обиды и мстительных чувств, обуревающих многих персонажей "Идиота". Он равнодушен к социальным ранам и привилегиям, терпит обман и мошенничество, которые не пробуждают в нем никакой "самообороны" и воинственности, а также великодушен и умеет прощать. Более того, он вполне искренне готов считать себя "последним из последних в нравственном отношении", чем приводит в растерянность и недоумение сталкивающихся с ним представителей разных общественных сословий.
С другой стороны, свобода от амбиций и корыстной заинтересованности как бы очищает сердце князя Мышкина, обусловливает "необыкновенную наивность внимания" и способность точно схватывать происходящее в их душах. Дар понимания других людей естественно соединен в нем с повышенной возможностью нравственного влияния на них, с отношением к ним не как к материалу и средству для искомой пользы и выгоды, а как к самоценным личностям. Все это не обостряет, а, напротив, ограничивает и смягчает проявления их корыстных претензий и создает условия для обнаружения скрытых в каждом человеке добрых начал, что неоднократно подчеркивалось автором при характеристике Мышкина в черновых записях: "Он восстанавливает Настасью Филипповну и действует влиянием на Рогожина. Доводит Аглаю до человечности, Генеральшу до безумия доводит в привязанности к князю и в обожании его… Аделаида - немая любовь. На детей влияние. На Ганю- до мучения… Даже Лебедев и Генерал" (II, 6, 631 - 632). И еще в черновиках: "Князь только прикоснулся к их жизни… Но где только ни прикоснулся - везде он оставил неисследимую черту" (II, 6, 629).
Оставляя "неисследимую черту" в душах окружающих, в разной степени нравственно влияя на их сердца, князь Мышкин вместе с тем не может существенно изменить их поведение. Он не в состоянии преодолеть границы их самостного обособления и ослабить силы "темной основы нашей природы", для чего необходимо свободное встречное движение к добру и свету из глубины каждой отдельной личности. Без такого движения, как показывает писатель, невозможно преображение внутреннего мира ни Настасьи Филипповны, ни Рогожина, ни других персонажей "Идиота", испытывающих его воздействие. Более того, это воздействие ограничено неполнотой и недовополощенностью христианского идеала, оборачивающегося у положительно прекрасного человека невнятным гуманизмом, который жалеет и помогает, но не преображает и не спасает. Князь Мышкин убежден, что "красота спасет мир". Однако в романе "небесная" красота находится как бы за скобками и не влияет на ход событий, "земная" же сама нуждается в спасении, поскольку оказывается в плену у "темной основы нашей природы", подстегивает обиженную гордость и капризное властолюбие у ее носительниц (у Настасьи Филипповны и Аглаи), а в окружающих возбуждает тщеславие (в Гане), сладострастие (в Тоцком и Епанчине), чувственную страсть (в Рогожине). Князь Мышкин же остается в патологической неопределенности и раздвоенности между Настасьей Филипповной и Аглаей (первая из которых гибнет физически, а вторая - духовно, выходя замуж за польского графа-эмигранта "с темной и двусмысленною историей" и подпадая влиянию какого-то католического патера) и в конце концов погружается в безумие. "Образ князя Мышкина, - подчеркивает Н.О. Лосский, - чрезвычайно привлекателен; он вызывает сочувствие и сострадание, но от идеала человека он весьма далек. Ему не хватает той силы духа, которая необходима, чтобы управлять своею душевною и телесною жизнью и руководить другими людьми, нуждающимися в помощи. На чужие страдания он может откликнуться лишь своим страданием и не может стать организующим центром, ведущим себя и других сообща к бодрой жизни, наполненной положительным содержанием" (Лосский Н.О. Бог и мировое зло. М., 1994, с. 188).
Создавая образы "плюсовых людей", как он сам выражался, Достоевский в своих следующих романах и будет стремиться раскрыть христианские источники той силы духа, которая способна более действенно противостоять силам "темной основы нашей природы" и поддерживать "бодрость" и "положительность" жизненного содержания.