Безусловно, у новых "левых" появились такие качества, что отличают их от "левых" старых. Поскольку "левое" сознание вообще отличается мобильностью, склонно к освоению "разного", то нельзя не отметить их явного использования и некоторых "правых" идей и начал. В сущности, диалог современной культуры с "правой" и консервативной идеологией стал возможен в последние пятнадцать лет. В те самые годы, когда было открыто консервативное наследие для общества. Ясно, что господствующее либеральное направление (постмодернизм) было и остается весьма глухо к право-консервативным идеям (глухота эта органическая, так что какой с них и спрос). Зато "левое" сознание, освобождающееся от социалистической идеологии все откровеннее, боящееся маргинальности (что вполне понятно), старым проверенным способом революционного наскока, снимало пенки, подхватывало крошки от тех идей, что открылись как "правые". Сначала это было русское зарубежье, власовцы и белая эмиграция, потом консерватизм и имперскость и, наконец, декларируемая, чудовищной силы "тяга к Православию" и мистицизму. Критическая мысль двигалась тем же маршрутом: то обосновывалась тотальная "имперскость" современной литературы, то бросался ни много ни мало, а всему миру "консервативный вызов", а теперь дошло дело и до Православия. О качестве же мистицизма "левых" (будь то Проханов или Кургинян) не стоит много и говорить: достаточно услышать такие прохановские слова: "когда мы обустраивали футбольное поле (на территории разоренного Миусского кладбища – К.К.), то выкопали череп". Потом подростки стали играть этим черепом в футбол. А потом писатель Проханов исследовал топографию этого кладбища и решил, что это был череп Николая Федорова – философа "общего дела" и воскресителя всех предков. "И именно из этого попранного черепа…, – продолжает писатель, – впервые донеслись до меня слова Федоровской проповеди "воскресения мертвых", искупления грехов отцов подвигами сыновей". Не знаю чего тут больше – эффектных заявлений или литературных приемов ("Я пил из черепа отца", – писал Юрий Кузнецов)… Еще более темного качества мистицизм предъявил публике Сергей Кургинян в некой пара-поэме "Ж-изнь", лежащей в основании пара-спектакля, действие которого "происходит в метафизической реальности". Безусловно, это личное дело Кургиняна – его любовь к СССР, но в спектакле вообще нет никакой любви. Есть актерский транс, есть натруженные тела и нервы далеко не молодых актрис, есть символы Христа (рыба) и антихристовой печати (666), дыры в мире и дыры в сознании, советская хроника, вавилонская блудница и советский солдат-памятник, стоящий в Трептов-парке. Есть, наконец, претензия на то, чтобы зрители испытывали не просто эмоции, а "интеллектуальные эмоции" (каково?!). В сущности, пред нами все тот же "черный квадрат" Малевича как принцип искусства, стремящегося стать не собой – не-искусством. Малевич отказывался от образа мира, отказывался от всех законов живописи ради мистики "нездешнего". Кургинян полностью ликвидирует театральность, правда, с поправкой на время, – "христианизирует" и демонизирует свой спектакль. В спектакле Кургиняна происходит совершенно бесцеременное насилие над зрителем: он должен был сам наполнять кургиняновские мистические смыслы – своими эмоциями, своим интеллектом. Ведь публику с самого начала предупредили, что она должна испытывать "интеллектуальные эмоции". Вот и сидит бедный зритель, натужно и многодумно заставляет себя их испытывать и тихо сердится на себя, что эти странные эмоции никак не испытываются. А потом уходит со спектакля с немой укоризной себе, что не дорос до расшифровки авангардного искусства.
Обращение к Православию и христианству в том качестве и виде как это делают "новые левые" свидетельствует о современном кризисе "левой" идеи. Ни принцип народности, ни принцип национальности им недостаточен – они не знают, что с ними делать вне рамок оппозиционности. Остается (все остальное перепробовано) искать обновления в Православии и провозглашать "Пасху – национальной идеей России", не замечая чудовищной элементарной неграмотности сего лозунга. Право, поп-дива Мадонна, ставшая каббалисткой, выглядит убедительнее, чем "пасхальный проект" Проханова. Христианский универсум адаптируется под свои цели, а Николай Федоров (не имеющий отношения к богословию) провозглашается новым идеологом. Впрочем, на то и внедрен в культуру и умы принцип плюрализма, чтобы разрушить и размыть все границы и вновь "невозможное сделать возможным". Пример тому, недавнее издание брошюры "100 пророчеств о судьбе русского народа", где наряду с именами святых и праведных преп. Серафима Саровского, св. Игнатия Брянчанинова, преп. Амвросия Оптинского, св. Феофана Затворника, св. прав. о. Иоанна Кронштадского, преп. Оптинских старцев (Варсонофия, Анатолия, Нектария) соседствуют "пророчества" Проханова, Дугина, Бондаренко, Баркашева и прочих. Увы, но имена именно этих наших современников, написавших много "борзостей", делают это издание "для досуга" (на что указывают издатели) чем-то вроде "100 советов как стать красивой" или "100 блюд китайской кухни".
"Левая" идеология принципиально не дает возможности полного понимания целей и задач Христианства. На фоне нынешнего приспособления целей метафизических к целям земным, прежний материализм выглядит старомодно-простым. Прохановская Пасха в виде национальной идеи угнетает страшной телесностью, социальностью и вульгарностью, круто замешанных на экзальтированном восторге. Читая следующее – "Пасха, понимаемая как вселенский прорыв к преодолению смерти, к возрождению, к воскрешению мертвых, к созданию бессмертного богоподобного человечества" – читая все это, так и видишь тысячные ряды неких вселенских человеков в одинаковых спецодеждах. Взявшись за руки для "вселенского прорыва" (заменившего еще недавний консервативный вызов миру), они, одновременно, делают некую такую производственно-технологичную работу, что превращаются в вечное богочеловечество (а сама механика мысли в данном случае очень напоминает принцип "делания вещи" в "производственном искусстве" революционных 20-х годов). Кроме того, по Проханову, "вся история человечества связана с тем, что Господь делегирует человечеству все большее количество своих "полномочий"… Чем дальше, тем больше происходит трансляция божественных задач людям". Принцип демократического централизма смело распространяется и на Бога, Который Сам уже выглядит этаким главой парламента, раздающим подчиненным рабочие задания. Христианский универсум превращен в современный глобализм. А на "пасху как национальную идею" могут претендовать, собственно, и иудеи.
Нынешняя "левая" литература и критика напоминают господина МЕЖДУ. Располагаясь между либерализмом (как господствующей современной идеологией) и консерватизмом (как идеологией вечных истин), "левые" черпают свои этические и публицистические приемы и идеи двумя руками – по обе стороны от себя. От консерваторов – кусочек "имперскости" и "православности", от либералов – частицу глобализма, плюрализма, модернизма. Христианство в адаптации господина МЕЖДУ не может не быть не вульгарным – ведь оно приобретает у него очертания некой физической силы, как будто не две тысячи лет оно являло нам совершенно иной источник. Левизна искусства, естественно, содержит в себе неполноту. В нем по-прежнему человек остается на нижнем этаже мира, захламленного мировыми заговорами и тайными действиями спецслужб, глупыми и злобными правителями, предателями-чиновниками прочей всякой нелюдью.
Рецепт "православной прозы" от "левых"
Дешево изданный роман Михаила Елизарова "PASTERNAK", отнести по ведомству "православной прозы" позволила, очевидно, и усиленная христианская терминология и поиски героями "истины" в таком духе: "Он (Христос – К.К.) также был лишь частью себя, астральным двойником, воплощенным в человеческие контуры, то есть низшим аспектом своей истинной сущности" (1, 19). Вообще-то это читать очень скучно: интеллектуальный винегрет и бесцельная à la религиозная болтовня (чуть от буддизма – чуть от христианства) не тянут даже и на всеядный экуменизм. Даже и такая точка зрения – экуменическая – пожалуй, слишком расточительно-высока для оценки романа.
Роман Елизарова (рожденного в Харькове и проживающего в Германии) совершенно бессмысленно рассматривать в системе христианского миропонимания. Никакого уникального и искреннего напряжения, что существует между личностью писателя и традицией (в данном случае православной) в романе вообще не чувствуется. Как пронзительно его (напряжения) присутствие, например, в творчестве Сергея Николаевича Толстого (1908-1977), написавшего все свои главные вещи в годы советского атеизма (2). Я беру Толстого в пример, чтобы ясно показать, что даже самые горестные страницы его романа "Осужденный жить", самые пронзительные чувства детского сомнения в существовании Бога, попустившего революционный слом всей жизни, всех устоев и гибель родителей ("А если Бог только играет со мной, чтобы после тоже убить? Я не хочу такого Бога") – даже эти страницы свидетельствуют о том неимоверно драматичном для детских сил, но и предельно честном разговоре маленького человека с Богом-личностью. Толстой навсегда привязан всем существом своей личности (вечной цепью традиции) к своему Богу, – даже в уродстве, и бунте, даже в гневе и "запрете себе верить чему бы то ни было". Сам бунт протекает именно в христианском пространстве его души, – в пространстве ценностей, которые никогда (при всем ситуационном их отрицании) не превратятся для автора в анти-ценности.