Най, обмытый сторожами, довольными и словоохотливыми, Най – чистый, во френче без погон, Най с венцом на лбу под тремя огнями и, главное, Най с аршином пестрой георгиевской ленты, собственноручно Николкой уложенной под рубаху на холодную его вязкую грудь. Старуха мать от трех огней повернула к Николке трясущуюся голову и сказала ему:
– Сын мой. Ну, спасибо тебе".
Серьезно раскрывается и тема молитвы и покаяния. И если в рассказе о покаявшемся поэте-футуристе Русакове, которого к покаянию подвигло заболевание сифилисом, еще немного звучит оттенок иронии – главным образом в адрес несколько максималистичной и фанатичной формы этого покаяния, а не самого его содержания, то рассказ о молитве Елены за умирающего брата Алексея – один из кульминационных моментов всего романа, исполненный высокого пафоса. Так писать о молитве мог только человек, который хоть когда-то опытом знал, что это такое: "Елена, прикрыв дверь в столовую, подошла к тумбочке у кровати, взяла с нее спички, влезла на стул и зажгла огонек в тяжелой цепной лампаде, висящей перед иконой в тяжелом окладе... Елена слезла со стула. Сбросила с плеч платок и опустилась на колени. Она сдвинула край ковра, освободила себе площадь глянцевитого паркета и молча положила первый земной поклон.
... Елена с колен исподлобья смотрела на зубчатый венец над почерневшим ликом с ясными глазами. И, протягивая руки, говорила шепотом:
– Слишком много горя сразу посылаешь, Мать-Заступница... Мать-Заступница, неужто не сжалишься?.. Может быть, мы люди и плохие, но за что же так карать-то?
Она опять поклонилась и жадно коснулась лбом пола, перекрестилась и, вновь простирая руки, стала просить:
– На Тебя одна надежда, Пречистая Дева. На Тебя. Умоли Сына Своего, умоли Бога, чтоб послал чудо...
Огонек разбух, темное лицо, врезанное в венец, явно оживало, а глаза выманивали у Елены все новые и новые слова...
... – Мать-Заступница, – бормотала в огне Елена, – упроси Его. Вон Он. Что же Тебе стоит. Пожалей нас. Пожалей... Идут дни Твои, Твой праздник. Может, что-нибудь доброе сделает он, да и Тебя умоляю за грехи. Пусть Сергей не возвращается... Отымаешь – отымай, но этого смертью не карай. Не карай"...
Это не молитва из молитвослова, не уставное действо, а слова, идущие из сердца и обращенные к живому лицу – к Матери Божией. И только на такую молитву ответом может чудо – исцеление умирающего.
"Белая гвардия" – одновременно и самое булгаковское, и самое не булгаковское произведение. Уже привычные художественные приемы: несобственно-прямая речь, стертые границы между сном и явью, обнажение абсурда окружающей действительности. Но это едва ли не единственное произведение Булгакова, где почти нет сатирической линии. В сатирических тонах обрисован лишь домохозяин Василий Лисович по прозвищу Василиса, гетманский штаб, да еще загадочный персонаж Михаил Семенович Шполянский – предтеча большевистского антихриста. Есть и юмор, смягчающий страшные картины. Но все же роман в целом очень серьезен и доминирует в нем героический пафос.
Два эпиграфа: один – из "Капитанской дочки", описание вьюги, прообраза пугачевщины. Другой –стих Апокалипсиса: "И судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими..." Так прообразуется тема "Бега"(1928), трагической пьесы о русской эмиграции, названной сатирической комедией. "Безумство двух последних лет толкнуло нас на страшный путь, и нам нет остановки, нет передышки. Мы начали пить чашу наказания и выпьем ее до конца", –- писал Булгаков в своем первом печатном произведении "Грядущие перспективы". Безумие не только двух последних лет – многими вольностями, легкомыслием, "грехами юности и неведения" поколение Булгакова расшатывало устои того самого Дома, того самого Города, гибель которых потом тщетно пыталось предотвратить.
В конце романа опять вспоминается Апокалипсис:
"И увидел я мертвых и великих, стоящих перед Богом, и книги раскрыты были, и иная книга раскрыта, которая есть книга жизни; и судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими...
...
И кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное...
...
и увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали и моря уже нет".
Русаков размышляет над Апокалипсисом, и "по мере того, как он читал потрясающую книгу, ум его становился как сверкающий меч, углубляющийся в тьму.
Болезни и страдания казались ему неважными, несущественными... Он видел синюю мглу, коридор тысячелетий. И страха не испытывал, а мудрую покорность и благоговение". Люди слабые, грешные, но несмотря ни на что сохранившие в душе понятия о долге, чести, совести – такие, как многие из героев романа, как раз легче всего могут покориться текущему ходу вещей и, пройдя через мучительное очищение, продолжать жить.
Еще один символический образ открывает и завершает роман – образ звездного неба: "Велик и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко стояли в небе две звезды: звезда пастушеская – вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс". Венера – пастушеская звезда – всегда остается с людьми, светит высоко и спокойно. Ее лучи касаются даже тех, кто претерпевает страшные бедствия, принесенные кровавым, дрожащим Марсом: Анюта, полу-горничная, полу-воспитанница в семье Турбиных, не без взаимности влюблена в Мышлаевского, искра любви мелькает между раненым Алексеем Турбиным и Юлией, спасшей его на улице, даже обманутый женой Лариосик безответно благоговеет перед Еленой, и, наконец, сама Елена, оставленная мужем, готова ответить на любовь Шервинского, несмотря на то, что снится он ей со словами "Я демон". "Демон"-Шервинский во сне Елены "пел пронзительно, не так как наяву:
– Жить, будем жить!!
– А смерть придет, помирать будем... – пропел Николка и вошел.
В руках у него была гитара, но вся шея в крови, а на лбу желтый венчик с иконками..."
Не имеет продолжения в новой, возникающей жизни только героико-трагическая линия Николки и Най-Турса – детей Марса, а не Венеры.
Наконец, неожиданный финал. Петька Щеглов, сын соседки, упоминается в романе только один раз – эпизодически. И вдруг в финале: "Петька Щеглов во флигеле видел сон.
Петька был маленький, поэтому не интересовался ни большевиками, ни Петлюрой, ни Демоном. И сон приснился ему простой и радостный, как солнечный шар..."
Ночь перед новым днем, "последняя ночь расцвела. Во второй половине ее вся тяжелая синева, занавес Бога, облекающий мир, покрылась звездами. Похоже было, что в неизмеримой высоте за этим синим пологом у царских врат служили всенощную". Всенощная – служба, совершаемая вечером, но относящаяся уже к следующему дню, так как церковный день начинается с вечера ("И бысть вечер, и бысть утро..."). Поэтому всенощная – это не конец, а начало дня, начало новой жизни. "Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в черную, мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла – слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч.
Но он не страшен. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них. Почему?"
Свобода творчества. Художник и власть. Художник и нравственность.
"С уверенностью могу сказать, что если бы мне удалось объяснить почтенной повитухе, кого именно она принимает, возможно, что от волнения она причинила бы какой-нибудь вред младенцу, а с тем вместе и Франции.
И вот: на мне кафтан с громадными карманами, а в руке моей не стальное, а гусиное перо. Передо мной горят восковые свечи, и мозг мой воспален.
– Сударыня! – говорю я. – Осторожнее поворачивайте младенца! Не забудьте, что он рожден ранее срока. Смерть этого младенца означала бы тяжелейшую утрату для вашей страны!
– Мой Бог! Госпожа Поклен родит другого.
– Госпожа Поклен никогда более родит такого, и никакая другая госпожа в течение нескольких столетий такого не родит", – так начинается роман "Жизнь господина де Мольера".
"… глаза его примечательны. Я читаю в них странную всегдашнюю ядовитую усмешку и в то же время какое-то вечное изумление перед окружающим миром. В глазах этих что-то сладострастное, как будто женское, а на самом дне их – затаенный недуг. Какой-то червь, поверьте мне, сидит в этом двадцатилетнем человеке и уже теперь точит его…
Я вижу, он вспыльчив. У него бывают резкие смены настроения. Этот молодой человек легко переходит от моментов веселья к моментам тяжелого раздумья… Он находит смешные стороны в людях и любит по этому поводу острить.
Временами он неосторожно впадает в откровенность. В другие минуты пытается быть скрытным и хитрить. В иные мгновения он безрассудно храбр, но тотчас же способен впасть в нерешительность и трусость. О, поверьте мне, при этих условиях у него будет трудная жизнь и он наживет себе много врагов", – это уже портрет Мольера в юности.
Взявшись за свою Мольериану (пьесы: "Кабала Святош" (1929) и "Полоумный Журден" (1932), роман "Жизнь господина де Мольера"(1932-1933)), Булгаков неоднократно повторял, что вот теперь он пишет на тему историческую, с современностью никак не связанную, и никаких претензий политического характера его произведения вызывать не должны. Однако на деле все оказалось не так просто. В печатании самого "исторического" из его произведений (за исключением, разве что, комедии "Иван Васильевич") ему было отказано – он планировал издать биографию Мольера в серии ЖЗЛ.