Февральскую революцию Горький встретил с восторгом. Он надеялся, что с ее победой начался "процесс интеллектуального обогащения страны". Со сменой власти культурно-просветительская деятельность писателя приобрела еще больший размах. В марте 1917 г. Академия наук восстановила его в правах в качестве академика. Он был одним из инициаторов создания "Свободной ассоциации для развития и распространения положительных наук", в которую входили крупные ученые и общественные деятели. В 1917 г. Горькому удалось организовать выпуск газеты "Новая жизнь".
С самого начала Первой мировой войны, когда многие писатели были воодушевлены великорусским патриотизмом, Горький, как и большевики, занял пораженческую позицию, которую открыто декларировал. В 1917 г. Владимир Львович Бурцев (1862 – 1942), публицист и общественный деятель выступил в печати со статьями, в которых обвинял большевиков в пособничестве Германии (обвинения не были беспочвенны, хотя в тот момент Бурцев не располагал достаточными доказательствами). Бурцев обвинил также и Горького в том, что он "работает над разложением России и развитием в ней анархии рука об руку с ленинцами". Горький был возмущен и резко полемизировал с Бурцевым в печати. Любопытно однако, что впоследствии, после Октябрьской революции, когда Бурцев был арестован, Горький выступал в его защиту и добивался освобождения.
Октябрьская революция, которую Горький, близкий к большевикам, ждал как продолжения и развития Февральской, во многом его разочаровала. Вместо "интеллектуального обогащения" он увидел "русский бунт, бессмысленный и беспощадный", – в душе не принял его, но вину за него возложил не столько на тех, кто стоял во главе его, сколько на сам русский народ. "Главнейшим возбудителем драмы я считаю не "ленинцев", не немцев, не провокаторов и контрреволюционеров, – писал он, – а – более злого, более сильного врага – тяжелую российскую глупость. В драме <...> больше всех других сил, создавших драму, виновата именно наша российская глупость, назовите ее некультурностью, отсутствием исторического чутья, как хотите" (М. Горький. Несвоевременные мысли. М., 1990. С. 91 – 93). Большевики во главе с Лениным по-прежнему оставались его друзьями.
Свое отношение к революции Горький высказал в сборниках публицистических статей "Революция и культура. Статьи 1917 г." (1918) и "Несвоевременные мысли. Заметки о революции и культуре" (1918), "О русском крестьянстве" (1922) и др. Как и многое другое в творчестве Горького эти произведения противоречивы. С одной стороны, писатель проникнут идеями высокого гуманизма, выросшего из христианства: "Идя к свободе, невозможно оставлять любовь и внимание к человеку где-то в стороне" (Несвоевременные мысли. С. 179). С другой стороны, многое в его суждениях оскорбительно для русского национального самосознания ("жестокость русского народа"; "среда полудиких людей" и т.д.) и является, по сути дела, весьма поверхностной переработкой мнений, высказанных ранее русскими западниками, ставших общим местом русской революционно-демократической идеологии. Само название "Несвоевременные мысли" с одной стороны, вероятно, содержало в себе полемический ответ Ленину, когда-то назвавшему "очень своевременной книгой" роман Горького "Мать", с другой – несомненно, ассоциировалось у образованных читателей с "Несвоевременными размышлениями" Ницше.
Горький считал, что интеллигенция должна взять на себя "великий труд духовного врачевания народа" – только это может спасти страну. "Надо работать, почтенные граждане, – призывал он, – надо работать, только в этом наше спасение и ни в чем ином" (Новая жизнь. 1918. № 81, 1 мая). Он по-прежнему занимался издательской деятельностью – несмотря на тяжелейшие материальные условия. В 1918 г. при его непосредственном участии было организовано издательство "Всемирная литература". Но культурно-просветительской работой его деятельность не исчерпывалась.
В послереволюционные годы писатель взял на себя миссию "ходатая" за интеллигенцию перед новой властью. Эту его роль оценивали по-разному. Те, кому Горький помог, были ему благодарны, – а помогал он многим. Так, Корней Чуковский вспоминал: "Он взвалил на себя все наши нужды, и когда у нас родился ребенок, он выхлопатывал для новорожденного соску, когда мы заболевали тифом, он хлопотал, чтобы нас поместили в больницу; когда мы выражали желание ехать на дачу, он писал в разные учреждения письма, чтобы нам предоставили Сестрорецкий курорт" (Чуковский К. Собр. соч. М. 2001. Т. 5. С. 41). Горький добивался освобождения заключенных – в том числе монархистов и даже великих князей, хлопотал о выдаче пайков ученым, даже о выдаче молока для чьих-то грудных детей, в письмах "доверительно" признаваясь, что это его дети, – так что советское начальство соответствующего ведомства, разгадав обман, в конце концов ответило, что оно не в состоянии создать условия для всех "детей" писателя. С другой стороны, не всегда хлопоты увенчивались успехом, – были и обиженные. Зайцев в воспоминаниях оценивал эту сторону деятельности Горького резко отрицательно: "…Из буревестника обратился он в филантропического нэпмана, в подозрительного антиквара, ″уговаривающего″ Дзержинского поменьше лить крови, в кутящего с чекистами русского писателя, в ″кулака″ и заступника ученых, в хозяина революционного салона, где могли встретиться Ягода и Менжинский со Щеголевым и другими пушкинистами или с ″радиоактивистами″ на пайке Цекубу" (Зайцев. Максим Горький. – Pro et contra. C. 123). Зайцев вспоминал, как один его знакомый из окружения Горького убеждал его: "″Не нападайте на Алексея Максимовича <...> Он спас 278 человек″. Откуда это известно ему было с такой точностью, сказать не могу. – продолжал Зайцев. – Но и если 27, тоже отлично. Но вот странная черта: об этой деятельности Горького знали все, и кто бы мог ее не одобрять? А все-таки ему не доверяли…" (Там же). Пожалуй, Зайцев, до конца дней непримиримо настроенный к Советской власти, слишком строг к "великому пролетарскому писателю", – во всяком случае, суд человеческий едва ли может судить о том, какими внутренними побуждениями тот руководствовался. В воспоминаниях Ходасевича, также уделившего внимание этой стороне деятельности Горького, между строк тоже читается предположение, что Горький стал заступником гонимых отчасти ради украшения собственной биографии, но прямо мемуарист этого предположения не высказывает. Несомненно, людей Горький жалел вполне искренне, а кроме того он искренне скорбел об истреблении представителей интеллигенции в "отсталой и некультурной" России (правда, сама такая формулировка патриоту русской культуры не очень понятна и обидна). Но, как бы то ни было, объективная заслуга Горького в спасении сотен человеческих жизней и многих культурных ценностей, в советском культурном строительстве – остается, – как остается и его объективная ответственность за призывы к революции, за содействие ее зачинщикам, – косвенно, как и они, он несет долю ответственности за последующее уничтожение памятников русской национальной культуры, за истребление русского крестьянства, за множество человеческих жизней, принесенных в жертву "призраку коммунизма" служителями новой "религии".
После революции многие современники Горького почувствовали свою вину в том, что случилось.
Да, сей пожар мы разжигали,
И совесть правду говорит,
Хотя предчувствия не лгали,
Что сердце наше в нем сгорит, –
писал далекий от революционной деятельности поэт Вячеслав Иванов. В том же стихотворении он говорит:
Кто развязал Эолов мех,
Бурь не кори, не фарисействуй…
Горький, приложивший все усилия к тому, чтобы выпустить из запретного "Эолова меха" все ветра, ужаснулся им же самим вызванной буре. Не похоже, чтобы он раскаивался, однако последние полтора десятилетия его жизни были расплатой за ошибки революционной молодости.
Позиция, которую занял писатель в послереволюционные годы, не удовлетворяла большевиков, и прежде всего, Ленина. В 1921 г. по его настоятельной рекомендации Горький выехал за границу "для лечения". Фактически это было удаление инакомыслящего. Горький планировал вернуться через несколько месяцев, однако жизнь распорядилось иначе: его возвращение состоялось более чем через десять лет. Сначала он жил в Германии, в 1924 г. поселился на юге Италии, в небольшом городке Сорренто. В эти годы он работал над завершением автобиографической трилогии – писал повесть "Мои университеты" (1923) (вторая часть, "В людях", появилась еще в 1915 г.). Им были также созданы роман "Дело Артамоновых" (1925), пьеса "Егор Булычев и другие" (1932). Наиболее масштабным произведением последних лет стала эпопея "Жизнь Клима Самгина" (первые три части были опубликованы в 1927 – 1932 гг., четвертая вышла в свет уже после смерти автора в 1937 г.). Положение Горького было непростым. Фактически будучи эмигрантом, он не находил общего языка с русской эмиграцией. Понятно, что в эмигрантских кругах его хвалебные отзывы о вождях революции (ср. мемуарный очерк "В.И. Ленин" (1924 – 31)), в которых люди, изгнанные с родины, видели палачей и убийц, а также утверждения, что Советская власть – единственная власть, приемлемая в настоящее время для России – вызывали раздражение. Но для советских деятелей он по-прежнему оставался "диссидентом", хотя его старались привлечь на родину. В 1928 г. Горький впервые посетил СССР – сначала как гость. В 1929 г. состоялся второй его визит. Затем он постепенно стал втягиваться в культурно-общественную жизнь страны и в июне 1933 вернулся окончательно.