Мельник В. И.
Критика почти согласна в том, что кто-то, а Виктор Астафьев – писатель от Православия весьма далекий. И если, мол, задевал каким-то боком эту тему, то лишь так, походя. Но как велика на самом деле тайна Божия в человеке, как опрометчиво порою судим мы о других. Как мало оставляем суду Божию.
С чего начинал Виктор Астафьев? С сибирских рассказов о природе, о рыбаках и охотниках. Потом "завелся" с некоторым озлоблением публициста на социальные темы. А Православие? Нет у него ни одной книги, проникнутой собственно Православным настроением. И, правда, нет. Но как трудно судить об отношении человека к Богу. И не по тематике произведений следует в данном случае выносить свои суждения. Хочется обратить внимание на то, как с годами все чаще вспоминал писатель о вечном, как бережно, честно старался говорить о святом в человеческой душе.
В церковь Астафьев не ходил. Воспитан, видно, был иначе: да и чего же удивляться этому в те времена? Но стоит ли забывать о другом? Удивительно, но факт: в условиях тотального хрущевского и постхрущевского наступления на христианство в советском государстве целая группа писателей (В. Распутин, В. Белов, В. Астафьев) в основу своего творчества положила принципы Православия — в их чаще всего народном стихийном выражении. Народно-национальное, в течение тысячелетия формировавшееся на православных принципах веры, несло в себе неистребимую сердцевину Православия как т р а д и ц и ю, духовную и культурную. Писатели-деревенщики в силу самого ообращения к национально укорененному жизненному материалу изображали человека православного склада характера: смиренного, но душевно стойкого, отзывчивого на чужую боль и т.д. То же самое можно обнаружить и в других областях искусства советской эпохи, например, в кино. Недаром известный актер и режиссер Николай Бурляев, выступая на форуме "Православное кино – детям" в Самаре в 2002 г., сказал: "Лучшие фильмы российского кино даже безбожных времен, составившие вершину мирового киноискусства, по духу в большинстве своем – Православные, даже если о Боге и вере там впрямую не говорилось" (Благовест, 2002, № 10. С. 2).
Свое особое место занял в этом ряду В.Астафьев. Воспитанный хотя и в атеистическую эпоху, но на образцах народной нравственности, замешанной так или иначе на православном менталитете, он, по-видимому, с благоговением относился к Православным святыням, к вере, хотя и прибавил к этому со временем сугубо интеллигентскую болезнь: веру без Церкви, без священников. Одним из немногих свидетельств об опыте его религиозной жизни в советскую эпоху является интервью 1989 г. После поездки в Грецию В.Астафьев говорил о посещении монастыря, о встрече с сербским священником о. Иеремеем, о том, как посетил пещеру св. Иоанна Богослова. В маленьком отрывке интересно все: даже сам несколько наивный, бесхитростный язык, которым говорит о новом тогда для него предмете большой русский писатель: "Я видел "Апокалипсис", был в пещере автора этой бессмертной книги Иоанна Богослова. Видел рукописи, 13 тысяч рукописей хранятся в монастыре. Монастырю 900 лет. Все сохраняется усилиями монахов. Работают они очень много, к истории относятся архибережно. Иконы 1Х, Х, Х1, Х11 веков. Фрески сохраняются. Я смотрел внимательно на иконы и не мог понять, чем они от наших отличаются. Потом догадался. Я же привык с дырками иконы смотреть, все драгоценности-то с них сняты, разграблены, а тут все целые, в богатых окладах, они и смотрятся по-другому. Особое внимание привлекла рукопись на телячьей коже У1 века. Спросил, что там написано. Текстологи считают, что там послания доброго нам пути, счастья" (Лит. Россия, 7 декабря 2001 г., С. 9). Многие его произведения показывают, что писатель органически усвоил народные представления о Православии. Лишенные догматической точности, они, эти представления, тем, не менее зачастую глубоко и правильно отражают (в прозе В. Астафьева) сущность православных воззрений на человеческую жизнь. Разумеется, критика в то время не замечала этой стороны астафьевской прозы.
Один из характерных примеров, раскрывающих своеобразие религиозности прозаика, — глава "Царь-рыба" из одноименного произведения В. Астафьева. Казалось бы – о чем оно? В интервью Юрию Ростовцеву в 1977 г. писатель признавался, что в книге "Царь-рыба" касался исключительно моральных тем, связанных со взаимоотношениями человека и природы: "Повесть строится двупланово… Люди, сами рожденные в енисейских деревнях и селах, вроде неплохие, у них – крепкие семьи…Но постепенно, занимаясь грабежом тайги, истреблением природных богатств, безумным отстрелом зверей и птиц – без особой нужды… они теряют какие-то нравственные качества, которые были заложены еще в их предках и переданы отцом с матерью. Браконьеры ведь ниоткуда не приходят, это люди нам близкие…
Поэтому я не только изобличаю браконьеров, но и наряду со страшными рассказами пытаюсь поэтически высказаться о земле, об общении с рекой, деревьями, полями… Хочу дать людям возможность лишний раз прикоснуться к чистоте".
Но дело не только в теме природы и человека. В этой главе писатель постоянно и настойчиво возвращается к теме Бога ("дедушкины наказы"). В патетический момент борьбы со смертью герой обращается с мольбою к Богу: "Господи! Да разведи ты нас! Отпусти эту тварь на волю! Не по руке она мне!" — слабо, без надежды взмолился ловец. - Икон дома не держал, в Бога не веровал, над дедушкиными наказами насмехался. И зря. На всякий, ну хоть бы вот на такой, на крайний случай следовало держать иконку, пусть хоть на кухоньке…"
В "Царь-рыбе" В. Астафьев показывает человеческую жизнь так, как будто он век в церкви простоял и знает, что в христианстве человеческая жизнь делится на три главных периода: грех — покаяние —-Воскресение во Христе (прощение). Эту модель мы находим во всех крупных произведениях русской классики (вспомним хотя бы "Преступление и наказание" Ф.М. Достоевского!), что, несомненно, свидетельствует о ее глубоко органичном православном духе.
Конечно, В.Астафьев не богослов и не сугубо религиозный писатель. Его герой Игнатьич показан в главе "Царь-рыба" как обыкновенный человек, грех которого проявляется бытовым образом. Как и у всякого, его грех не бьет в глаза, а тихо живет в нем, полузабытый, не тревожащий совести. Как и всякий "обыкновенный грешник", Игнатьич предстает перед нами как "гроб повапленный" (т. е. украшенный): снаружи украшен, а внутри смердит. Но даже сам Игнатьич до своего предсмертного часа не ощущает этого смрада греховного. Автор показывает аккуратность, мастеровитость, какую-то привлекательную внутреннюю собранность Игнатьича. На людях он — человек не только достойный, но и, пожалуй, один из лучших в своем селе. Но это — суд людской. Над судом Божиим Игнатьич до поры до времени не задумывается, греха своего не видит.
А между тем В. Астафьев буквально "тыкает носом" своего героя в его грех. Это браконьерство Игнатьича. Есть и грех внутренний, полузабытый, глубоко лежащий, "глухая, враждебная тайна", лежащая меж "двумя человеками". Этот грех — надругательство над Глашей. Природа, Глаша и Рыба – вот те три "женщины" ("Природа – она, брат, тоже женского рода!"), над которыми надругался в своей жизни Игнатьич. Он отчасти понимает свой грех. Игнатьич уже до столкновения с рыбой пытался нести груз покаяния: "Ни на одну женщину он не поднял руку, ни одной никогда не сделал хоть малой пакости, не уезжал из Чуши, осознанно надеясь смирением, услужливостью, безблудьем избыть вину, отмолить прощение". Однако покаяние Игнатьича, по мнению В.Астафьева, неполное. И не потому, что покаяние начинается с церковного таинства исповеди, а с церковью Игнатьич никак не связан. В этом, порою скептически относящийся к церкви писатель не упрекает своего героя. Ведь и сам он в "Затесях" выразил весьма скептическое настроение в понимании церковной жизни: "…Махая кадилом, попик в старомодном, с Византии еще привезенном одеянии бормочет на одряхлевшем, давно в народе забытом языке молитвы, проповедует примитивные, для многих людей просто смешные, банальные истины…Там, в кадильном дыму, проповедуется покорность и смирение…".
Каясь перед одной женщиной, Глашей, герой "Царь-рыбы" браконьерствует и уничтожает другую "женщину" — природу. В. Астафьев хотя и не акцентирует эту мысль, но она угадывается в его авторской реплике: "Прощенья, пощады ждешь? от кого? Природа, она, брат тоже женского рода!" Поэтому-то покаяние Игнатьича названо автором "притворством". А притворства Астафьев не переносит. Покаяние Игнатьича в грехе перед Глашей, его попытки изменить свою жизнь "безблудьем" не совсем справедливо названо автором "притворством". Герой виноват лишь в том, что, винясь перед Глашей, не замечает другую "женщину" - природу. Как и всегда у В.Астафьева, напрямую мысль о существовании Бога приходит в голову герою на грани жизни и смерти, в минуту смертельной опасности. Вспомним, как в его романе "Прокляты и убиты" герои вдруг духовно преображаются в экстремальной ситуации: "Да будь ты хоть раскоммунист, к кому же человеку адресоваться над самою-то бездной?…и все вон потихоньку крестятся да шопчут божецкое. Ночью, на воде кого звали-кликали? Мусенка? Партия, спаси! А-а! То-то и оно-то…"
Истинное покаяние — с принятием мук смертных — Игнатьич приносит в свой "предсмертный" час, когда уже не остается надежды на спасение и когда вся жизнь встает у него перед глазами. Это покаяние разбойника, раскаявшегося в последний час свои на кресте. Но зато это — полное, от души принесенное покаяние. И не случайно В. Астафьев использует чисто церколвное выражение: "муки смертные":"Не все еще, стало быть, муки я принял". В этот решающий час своей жизни герой В.Астафьева просит прощения у всех людей и особенно у Глаши, "не владея ртом, но все же надеясь, что хоть кто-нибудь да услышит его". Очевидно, что "кто-нибудь" — это Бог.