Неизвестно, насколько осведомлен был Толстой о деятельности иезуитов в России. Он имел возможность прочитать книгу своего дальнего родственника Д. Толстого «Об иезуитах Москвы и Петербурга», вышедшую в 1859 году; в годы создания «Войны и мира» вышли труды священника М. Морошкина «Иезуиты в России» и славянофила Ю. Самарина9 . Материал подавался в них тенденциозно, но факты были в целом достоверны. Толстой не стал им следовать, еще усилив тенденциозность указанием на изменнический характер салона Элен, выступавшего за Наполеона и мир с ним. В ее кружок автор ввел графа Н. Румянцева, основателя коллекции Румянцевского музея и Румянцевской библиотеки, а в ту пору — министра иностранных дел. По-своему понимая интересы России, Румянцев действительно был противником войны с Францией, однако не сторонником Наполеона как такового. Он не был и изменником: вступление Наполеона в Россию вызвало у него апоплексический удар, после чего он навсегда отошел от государственных дел, хотя оставался министром до 1814 года.
Толстой не перечислил посетителей кружка Элен, а позицию Румянцева, видимо, не понял, потому что, как явствует из «Эпилога» к роману, не смог осознать смысл борьбы России и Франции. Ему, кажется, осталось неизвестным, что у России и Франции не было точек противоречия, что все коалиционные войны конца XVIII — начала XIX века вызывались в конечном счете противостоянием Франции и Англии. В этих войнах России выпала жестокая роль главного действующего лица, таскавшего каштаны из огня для другого. Разумеется, это несколько упрощенная трактовка; Россия отказалась присоединиться к континентальной блокаде Англии (что и вызвало поход Наполеона на Москву), исходя из собственных экономических интересов, но их важность не следует преувеличивать.
Бонапартистский характер кружка Элен опровергается самим Толстым, когда он сообщает о ее желании выйти замуж за «одного молодого иностранного принца». Судя по тому, что старая княгиня Курагина глубоко приседает перед этим принцем, речь идет о представителе одной из владетельных германских династий, свергнутых Наполеоном и надеявшихся вернуть себе престол с помощью русского оружия. Брак с таким принцем решительно противоречит антивоенной идее салона; он может свидетельствовать, если угодно, о беспринципности Элен, но не о ее принципиальном отторжении всего русского.
Князь Андрей Болконский, в отличие от Курагиных, совершает поступки, всегда исторически обоснованные и убедительные; неправдоподобие этого персонажа Толстой выражает иными средствами. Князь Андрей женился на небогатой и незнатной немке Лизе Мейнен, увлекшись ее очарованием и кротостью, за что через полгода после свадьбы ненавидит себя, срывает зло на жене, а его отец открыто ее третирует. (Даже образу маленькой княгини Толстой постарался придать всю возможную нереальность. Черные усики Лизы, постоянно, настойчиво упоминаемые автором, никогда не были свойственны немкам. Кроме того, в июле 1805 года Лиза была заметно беременна и ходила переваливаясь, хотя ребенок родился только 19 марта. Разумеется, писатель мог просто забыть такие мелочи, но еще раз повторю — соединенные вместе, они складываются в цельную систему изменения даже общеизвестных истин.)
В дальнейшем князь Андрей поступал полностью логично. Опасаясь быть убитым на войне, он просил отца самого воспитывать внука, если Лиза родит мальчика, не отдавая матери и ее семье: это совершенно правильно, ибо немецкая родня не обеспечила бы ребенку того образования и положения в свете, на которые вправе был рассчитывать наследник князей Болконских. В 1805 году, состоя адъютантом главнокомандующего, князь Андрей мечтал о личном подвиге на поле боя и действительно его совершил, поведя за собой солдат и павши со знаменем в руках. За этот поступок, тем более произошедший на глазах Кутузова, он должен был бесспорно получить орден и продвижение в чинах, о чем автор предпочел умолчать. После кампании 1805 года Болконский с чистой совестью и репутацией героя вышел в отставку, хотя в 1806 году Толстой заставил его вступить нехотя в ополчение, «чтобы отделаться от действительной службы», ибо «началась война и все должны были служить». Тут очередная фантазия или гротеск: никто не мог вынудить русского дворянина служить, поскольку свобода от службы была дарована ему «Манифестом о вольности дворянства» 1762 года. Кроме того, в 1806 году нельзя было бы сказать, что «началась война». Шли одновременно три заграничные кампании (русско-персидская, русско-турецкая и 4-я антифранцузская коалиционная войны), но это отнюдь не означало всеобщую мобилизацию дворян — ее не было и в 1812 году. Впрочем, Толстой не настаивал на этой подробности, предоставив герою хозяйничать в имении.
Наскучившись уединением, князь Андрей возвратился в Петербург и втянулся в политические преобразования М. Сперанского, с головокружительной быстротой переходя от должности к должности. Разуверившись в полезности предполагаемых реформ (кстати, напрасно; можно было не верить в их осуществимость, но сам проект Сперанского по созданию в России конституционной монархии был революционен для своего времени), князь Андрей нашел новую жену, опять неудачно, ибо посватался к слишком юной девушке. Нынешнее представление о том, будто бы в начале XIX века замуж выходили в шестнадцать лет, а в двадцать считались старыми девами, ни на чем не основано. Бывало, что женщины вступали в брак и шестнадцатилетними, но средний брачный возраст в столицах соответствовал теперешнему, и даже в тридцать—тридцать пять лет девушка не теряла надежд (сестра Грибоедова Мария вышла замуж в тридцать четыре года, причем не за пятидесятилетнего вдовца, а за ровесника, — и это не единичный факт). Случались браки и сорокалетних женщин, вдовы же могли вступить в новое замужество хоть в шестьдесят. На сей раз послушавшись отца, князь Андрей уехал на год за границу, дабы рассеяться и одуматься.
Невеста изменила ему, и, весьма вероятно, он стал бы, как бы против воли, подыскивать новую, но тут началась война. Герой Аустерлица имел полное право оставаться в стороне — он уже доказал свою храбрость, и ничего большего общество не могло от него требовать. Но все же князь Андрей возвратился на службу, переведясь в армию с чином полковника — абсолютно нормальное, строго достоверное течение карьеры военного. В день Бородина он мечтал уже не о личном подвиге, а о том, как поведет свой полк в бой, решая исход сражения: тоже совершенно естественное изменение приоритетов, вызванное возросшими обязанностями и чувством ответственности.
Во всех отношениях князь Андрей мог бы считаться образцом высокородного дворянина и военного тех лет, если бы не его взгляды на жизнь, не его честолюбие! На двадцатилетнем промежутке между 1792 и 1812 годами в России уместилось три поколения, чьи жизненные установки были полностью противоположны. К первому из них принадлежали люди, воспитанные в идеалах Просвещения, верящие во всемогущество Разума и пережившие жестокий крах этой веры после начала якобинского террора во Франции. Второе поколение выросло в России в условиях почти полной изоляции от Европы, в унылые и душные годы конца екатерининского и во все павловское царствование. Третье поколение формировалось на полях наполеоновских битв народов, оно приняло на себя тяжесть Отечественной войны и победило в ней.
Князь Андрей, родившийся, как и Ипполит, около 1780 года или чуть позднее, принадлежал к среднему поколению. Для него Наполеон не мог быть героем и образцом для подражания, ибо первым консулом тот стал в конце 1799 года, а императором Франции в 1804 году, когда Болконскому было за двадцать — возраст перехода от юношеских идеалов к взрослой деятельности (по крайней мере так считалось в XIX веке). Наполеон являлся кумиром третьего поколения, вышедшего на Бородинское поле в семнадцать — девятнадцать лет, в то время как князю Андрею было за тридцать. Примерами юных поклонников Наполеона можно считать П. Пестеля, С. Муравьева-Апостола и многих будущих декабристов.
Современному читателю-неисторику десятилетняя разница между Пестелем и Андреем Болконским покажется несущественной: не все ли равно, если Толстой и приписал своему герою некоторые психологические качества более молодого поколения? Но этими качествами задается характер честолюбия героя. Поколение, разуверившееся в разумности мира, служило плохо и только по необходимости, бездумно, из его среды не выходили люди, стремившиеся перевернуть мир. Молодежь двенадцатого года, напротив, мечтала не о простом продвижении в чинах, а о великих свершениях на благо всего человечества, во имя вековой славы в потомках. Среднее поколение было средним во всем: служило, получало чины, готово было к личным подвигам, но вершителей судеб России и мира из него не вышло. А князь Андрей именно «глядит в Наполеоны»: в начале Шенграбенского сражения он надеется на «свой Тулон», вызывая в памяти поворотное событие в жизни Бонапарта. Тогда двадцатичетырехлетний артиллерийский капитан предложил свой план штурма безуспешно осаждаемого города, взял его, был произведен сразу в бригадные генералы — и с этого эпизода началось его стремительное восхождение на престол. Думая о «Тулоне», Андрей Болконский мечтает не о личном выдвижении (он богат, князь, аристократ, любимец Кутузова, российским императором ему никогда не стать, а его положение в обществе неколебимо), он мечтает о судьбе Наполеона — человека, изменившего лицо старой Европы.
На поле Аустерлица он почувствовал ничтожество своего героя, но почувствовал и собственное бессилие, ибо был ранен, а сражение проиграно. После краткого всплеска прежней надежды на великие преобразования, померещившиеся ему в деятельности Сперанского и собственной роли в них, он окончательно отказался от высокого честолюбия, что внешне выразилось в путешествии за границу (весьма характерный тогда способ прекращения борьбы). В Отечественную войну он действовал уже как обычный русский офицер и дворянин, как бы вернувшись в свое поколение.