В этом уравнивании героем себя и мира вполне возможно увидеть парафраз горьковских слов из юбилейной речи: «И я думаю, что я не найду, хотя и считаюсь художником, слов, которые достаточно ярко очертили бы такую коренастую, такую сильную, огромную фигуру»48.
В целом образ Ивана Ивановича Иванова у Пильняка изображен не только без горьковской (по отношению к Ленину) восторженности, но, наоборот, не без иронии, явной или скрытой. Ироничной на самом деле является и номинация Иванова — «теплота», которая может быть вначале воспринята в положительном смысле: «человеческая — настоящая — теплота села в кресло в углу, затомившись оттуда». Эта номинация создана по аналогии с горьковской формулой «прост, как правда». Но когда теплота как положительное человеческое качество персонифицируется, обретает качественное измерение(«настоящая»), обретает «плотскость», способность садиться в кресло, она тем самым воспринимается не без комизма.
Ирония, которую позволил себе писатель в 1921 году по отношению к коммунистической власти, вписывается в общие настроения Пильняка начала 1920-х годов, о чем свидетельствуют его часто цитируемые «Отрывки из дневника» (запись от 28 сентября 1923 года): «Признаю, что коммунистическая власть в России определена — не волей коммунистов, а историческими судьбами России, РКП для меня только звено в истории России»49. Эта по-публицистически прямо выраженная мысль была не бравадой писателя, а отражением его собственной художественной практики, прежде всего — рассказа «Санкт-Питер-Бурх», где РКП в лице Ивана Ивановича Иванова предстает в виде органичного, логичного звена в истории России начиная с Петра Первого.
Второй эпизод (с простынями) подготавливает, объясняет состояние озноба и одиночества героя, Ивана Ивановича Иванова, в третьем эпизоде: это озноб от «яда неудовлетворенных желаний» («Записки из подполья»), от безумной жажды властвовать над всем миром. Тема простыней в данном фрагменте утрачивает бытовое звучание и предстает в иносказательной функции: как знак «сухого», воспаленного воображения, горячечного идейного бреда персонажа. Простыни вовлекаются в орнаментальном тексте в сложную игру смыслов и из предмета интимно-бытового назначения вырастают в символическую деталь: создается несколько комическая в таком серьезном по тематике тексте оппозиция сырые простыни инженера Андрея Людоговского в лондонской гостинице — сухие простыни Ивана Ивановича Иванова в революционном Петербурге. Сухие простыни становятся в тексте маркерами лихорадочного озноба, горячечного бреда Ивана Ивановича Иванова во втором эпизоде, что приводит Лизу к необходимости «просушить» простыни, «сырые» уже не от петербургской влажности, а от петербургской известной идеологической лихорадки.
Состояние «озноба» героя рассказа «Санкт-Питер-Бурх» является частным проявлением в истории Петербурга мотива «государственного» озноба, «желтухи — лихорадки», горячки, связанной с именами «двенадцати дебелых сестер лихорадок, Катерины, Анны, Лизаветы, Александры, Марии — императрицы…», из-за которых лихорадило Россию, — это знак потрясений в русской истории, ситуации испытаний («лихорадка петровщины, петербурговщины, лихорадка идеи, теории, математического католицизма»).
В числе совпадений, отсылающих читателя к реальным историческим прототипам персонажей «Санкт-Питер-Бурха», оказывается и следующее. У Пильняка Иван Иванович Иванов напоминает инженеру Андрею Людоговскому о детской их игре «в бабки»: «Помнишь, Андрей, мы играли в бабки. Но я своего брата послал расстрелять. Революция не шутит, милый Андрей!» Ср. название игры у Горького в его юбилейной речи: «Я знаю Ленина, когда он играл в карты в «тетку», любил игру и хохотал так, как умеет только он один»50.
Горький как возможный прототип инженера Андрея Людоговского (к этому прототипу содержание образа инженера Людоговского, разумеется, ни в коем случае не сводимо) в рассказе «Санкт-Питер-Бурх» зашифрован автором достаточно открытым шифром, и он легко устанавливается при сопоставлении ряда фактов литературного и внелитературного характера.
Прежде всего любопытны номинации этого персонажа: вначале Андрей Людоговский представлен как инженер51, и только впоследствии, по ходу рассказа, читатель узнает, что у инженера есть имя. Инженер — самая частотная номинация в рассказе — 23 словоупотребления, значительно реже встречается именная номинация — имя Андрей (7 словоупотреблений в речи Ивана Ивановича Иванова, благодаря которому инженер и оказался в «тюремной камере»); единичными являются номинации голубчик, милый Андрей (в речи Ивана Ивановича), а также инженер Андрей Людоговский, инженер Людоговский, просто Людоговский. Андрей Людоговский, конечно, менее всего инженер в буквальном смысле этого слова.
Указанием на Горького как вероятного прототипа могут служить детали внешнего портрета инженера — сутулость, высокий, в сравнении с Ивановым, рост: «Инженеру — нельзя было горбиться». Нельзя в данном случае связано с каким-то запретом, видимо, медицинского характера (аллюзия на болезнь Горького).
Было бы заманчиво связать номинацию инженер из рассказа Пильняка «Санкт-Питер-Бурх» 1921 года со знаменитым сталинским афоризмом, прозвучавшим 26 октября 1932 года на банкете М. Горького и адресованным писателям: «Вы — инженеры человеческих душ»52. Это афористическое сталинское определение повторил и Горький в своем докладе на Первом Всесоюзном съезде писателей: «Государство пролетариев должно воспитать тысячи отличных “мастеров культуры”, “инженеров душ”»53. Причем Горький вначале предпочел дать свое более широкое определение «мастера культуры», а затем повторить сталинское «инженеры душ». То есть ощущается некоторая уступка сталинскому афоризму со стороны Горького. Однако рассказ Пильняка был написан намного ранее, и мотивирующим текстом (если поставить целью поиск мотивирующего текста) должен быть другой источник.
Номинация инженер, а также характер рассуждений инженера о смерти в «Санкт-Питер-Бурхе» Пильняка побуждают пристальнее всмотреться в образ инженера-мертвеца и вслушаться в разговоры покойников о недлительном продолжении жизни после смерти в фантастическом рассказе Достоевского «Бобок».
В рассказе Пильняка монолог о смерти принадлежит инженеру Андрею Людоговскому: «Мертвец четыре недели после смерти — видит и слышит и, быть может, ощущает во рту привкус гнили. Он не может двинуться, не может сказать. Понемногу сгнивают нервы рук и ног — и тогда они вываливаются из сознания, из ощущений. Последним начинает гнить мозг, — и вот последний раз ушная барабанка восприняла звук, последний раз кора большого мозга ассоциировала мысль — о смерти, о любви, о вечности, о Боге — больше ведь ни о чем нельзя тогда думать, пред вечностью, тогда ведь нет — человеческих — отношений, — и потускнела мысль — как давно уже потускнели, остекленели глаза, став — рыбьими, — потускнела, развалилась мысль, как развалился, сгнил мозг. Вот через глазные впадины вполз первый червь, — тогда глаза исчезли навсегда. После смерти идет новая, странная жизнь. Одним это — ужас, а ему — Людоговскому — любопытная мысль. Петербург...»
Монолог Андрея Людоговского о смерти перекликается с объяснением недолгой «жизни» после смерти, которое в фантастическом рассказе Достоевского «Бобок» принадлежит мертвецу Платону Николаевичу — «доморощенному <...> философу, естественнику и магистру»: «Когда еще мы жили, то считали ошибочно тамошнюю смерть за смерть. Тело здесь еще раз как будто оживает, остатки жизни сосредоточиваются, но только в сознании. Это — не умею вам выразить — продолжается жизнь как бы по инерции. Все сосредоточено <...> где-то в сознании и продолжается еще месяца два или три... иногда даже полгода...»
При очевидных совпадениях анализируемых текстов Пильняк, в отличие от Достоевского, распространяет идею медленного умирания не на человеческий организм, а на город: размышления инженера о смерти у Пильняка заканчиваются многозначительным словом Петербург, после которого поставленомноготочие. Очевидно, имеется в виду предсказанная еще при основании северной столицы эсхатологическая «смерть» Петербурга, различные этапы его «гибели»54.
И этот фрагмент в рассказе Пильняка имеет не один мотивирующий подтекст, по крайней мере, в «Несвоевременных мыслях», в статье, опубликованной в «Новой жизни» 1 июня 1918 года, М. Горький пишет в связи с «больными от голода» в Обуховской больнице Петрограда: «Но, может быть, страшнее физического умирания от голода — все более заметное духовное истощение <...> Умирает Петроград как город, умирает как центр духовной жизни. И в этом процессе умирания чувствуется жуткая покорность судьбе, российское пассивное отношение к жизни»55.
Инженер в рассказе «Бобок» имеет единственную номинацию (он лишен имени и фамилии), что лишний раз свидетельствует о чуждости Достоевскому самой идеи человеческой инженерии. У Достоевского инженер (и вообще претензии инженерии вмешиваться в решение глобальных вопросов) получает в рассказе только негативную характеристику: «А люди с инженерным образованием судят больше о философии и политической экономии»; «Затем полупроснулся один инженер, но долго еще бормотал совершенный вздор, так что наши и не приставали к нему, а оставили до времени вылежаться», а восторженное согласие инженера на переустройство кладбищенской жизни явно не прибавляет ему авторских симпатий.
Процитированные негативные характеристики инженера из рассказа «Бобок» экстраполируются и на образ инженера Андрея Людоговского. Вновь обратимся к тексту, к «показаниям» Андрея Людоговского: «“Я утверждаю, что в России с низов глубоко национальное, здоровое, необходимое движение, ничего общего не имеющее с европейским синдикалистским. В России анархический бунт во имя безгосударственности, против всякого государства. Я утверждаю, что Россия должна была — и изживает — лихорадку петровщины, петербурговщины, лихорадку идеи, теории, математического католицизма. Я утверждаю, что в России победит русское. — Алексеевский равелин. — Инженер Андрей Людоговский”. — Так было записано в протоколе» . С точки зрения отечественной политической истории эти «показания» представляются уязвимыми, так как из них неясен ни характер «необходимого движения» в России, ни смысл утверждения «в России победит русское».