5
Как же обстояло дело с социальным престижем литературы и общественным положением писателя? [39] Уже со времен Елизаветы русские литераторы пользовались монаршими милостями: после своей отставки с поста директора Российского театра в 1761 году Сумароков и дальше продолжал получать двойное жалованье — бригадира и театрального директора (в чем ему, по всей вероятности, помог культуртрегер и фаворит императрицы И.И. Шувалов). Согласно именному указу от 13 июня 1761 года, от Сумарокова ожидали, что теперь он, «пользуясь высочайшею е. и. в. милостию, будет стараться, имея свободу от должностей, усугубить свое прилежание в сочинениях, которые сколь ему чести, столь всем любящим чтение, удовольствия приносить будут» [40]. Официальная любовь к литературе еще более отчетливо проявляется в царствование Екатерины II, которая в этом отношении вполне заслуживает звания просвещенной государыни. Впрочем, можно предположить, что ее собственные занятия литературой существенно повышали авторитет писательства, по крайней мере в придворных кругах.
Тем не менее это официальное благоволение необязательно отражает то отношение, которое господствовало в среде русского дворянства обеих столиц, не говоря уже о провинции и низших слоях населения. В стихотворении 1796 года «Дарования» Карамзин жалуется на то, что в России поэтический талант лишен социального признания: русских поэтов не станут венчать лавровыми венками «при гласе труб» и «народном плеске» — они творят «в тени», их следует сравнивать со «скромными соловьями», поющими «при лунном блеске» [41]. Поэты не были в центре внимания мало интересовавшегося литературой столичного населения, однако следует отметить, что этого внимания они и не искали. О таком значительном писателе 1760—1770-х годов, как В. Майков, известно, что в светских гостиных он неохотно говорил о литературе и предпочитал быть как поэт неизвестным за пределами своего литературного круга [42]; сходное мемуаристы пишут и о Богдановиче [43]. Вполне вероятно, что именно поэтому Фонвизин всю жизнь придавал такое значение анонимности [44]. Многочисленные произведения Державина [45], Капниста и Богдановича также выходили в свет анонимно. В 1772 году в Петербурге группа писателей, собравшихся вокруг Хераскова, выпустила уже упоминавшийся журнал «Вечера», статьи в котором остались неподписанными; ср., напротив, сумароковскую «Трудолюбивую пчелу» (1759) или «Полезное увеселение» (1760—1762).
Во Франции XVIII века анонимные издания также были распространенным явлением: в ситуации, когда государственная власть не была дружелюбно настроена по отношению к литературе, а порой и сурово наказывала неугодных литераторов, это стало естественной мерой предосторожности [46]. Однако в России не наблюдалось ничего подобного: в первые десятилетия правления Екатерины II общественный климат был достаточно либерален, и меняться к худшему он начал лишь к середине 1780-х годов, и в особенности после Французской революции [47]. Тем не менее авторам приходилось считаться с враждебным отношением к себе: об этом говорится в сатирической «Челобитной российской Минерве от российских писателей» Фонвизина, опубликованной в 1783 году. Стилизованным канцелярским языком повествователь жалуется императрице на высокопоставленных «невежд», злоупотребляющих своим положением «к тяжкому предосуждению словесных наук и к нестерпимому притеснению нас, именованных [российских писателей]» [48]. В этой связи следует вспомнить о тех завистниках и клеветниках, на которых в 1760-х годах постоянно жалуются в своих произведениях авторы круга Хераскова [49]. От таких недоброжелателей пришлось пострадать и Державину: его начальник по службе, обер-прокурор князь А.А. Вяземский, полагал, что быть одновременно поэтом и хорошим служащим — невозможно (очевидно, что Вяземский принадлежал к тем высокопоставленным «невеждам», против которых направлена «Челобитная» Фонвизина) [50].
Немалую роль в том, что в России XVIII века общественный престиж литературы был невысок, наряду со «служебными» моментами играла и дворянская сословная гордость. В редакционном введении к «Вечерам» читаем: «Некоторыя думают, что дворянину стыдно присвоивать себе имя писателя: не стыдятся того венчанныя главы, ни важные министры, о пользе государств пекущиеся; а наши дворяне сим титлом гнушаются» [51]. К счастью, ни недруги, ни собственное сословное самосознание не помешали русским поэтам писать и печатать свои сочинения, хотя при этом часто для них было важно не прослыть авторами: очевидно, это считалось несовместимым с их сословным статусом. Так, князь Ф.И. Дмитриев-Мамонов, чей род восходил с старому смоленскому дворянству, опубликовал свой перевод галантной поэмы Лафонтена «Les amours de PsychО et Cupidon» анонимно. В предисловии «К читателю» он просит прощения за то, что не поставил под переводом своего имени: «Причина тому есть та, что я великую охоту имею сочинять и писать, но не желаю слыть ни стихотворцом, ни писателем, ни переводителем». Свою анонимность он объясняет тем, что «родился не тщеславен» [52]. Такая скромность, как можно предположить, акцентируется им в пику знаменитому тщеславию Сумарокова. Ту же склонность можно заметить и у авторов «Вечеров», писавших не из «корыстолюбия» (поскольку «благодаря Бога, насущный хлеб имеем»), а потому, что «писать очень захотелось», без «всякаго авторскаго высокомерия» [53].
Другие авторы особо отмечают, что предаются литературным занятиям только на досуге, на что указывает название журнала «Вечера». В редакционном введении неоднократно упоминается, что для совместных литературных занятий писатели собираются только в вечерние часы (раз в неделю) [54]. Сумароков, сделавший из литературы свое основное занятие, за которое он получал жалованье из казны, представлял собой среди писателей-дворян редкое исключение. Наоборот, типичным является высказывание уже упомянутого драматурга Лукина, который в предисловии к комедии «Мот, любовию исправленный» заявляет о своей скромности и уверяет, что пока еще не заразился авторским высокомерием, очевидно, вновь намекая на Сумарокова. Кроме того, Лукин говорит о том, что не имеет намерения становиться «ремесленным автором» [55]; для него, сына получившего дворянство лакея, в сравнении с его тогдашним положением преуспевающего чиновника это было совершенно немыслимо. Далее Лукин пишет: «Я пишу комедии и прочее по склонности моей и во время от должности остающееся <...>» [56]. В предисловии Богдановича к «Душеньке», первые издания которой выходили анонимно, находим еще одно свидетельство подобного рода. Богданович также не хочет признавать за собой авторской гордости, скромно намекая на свое благородное происхождение. Он тоже не желает принадлежать к числу профессиональных авторов («не из числа учрежденных авторов») [57]. В этой связи следует обратить внимание на то, сколь важное значение Державин, как до него Лукин, придает в своих стихотворениях тому обстоятельству, что его поэтические занятия не приходят в столкновение с его профессиональным долгом. В шестой строфе новогодней оды 1781 года лирический субъект сообщает, что «поет» в «от должностей часы свободны» [58]. Сходный пассаж находим и в «Благодарности Фелице» (1783):
Когда небесный возгорится
В пиите огнь, он будет петь;
Когда от бремя дел случится,
И мне свободный час иметь, —
Я праздности оставлю узы,
Игры, беседы, суеты;
Тогда ко мне приидут Музы,
И лирой возгласишься ты [59].
Как в Германии XVII и первой половины XVIII века [60], в России в эту эпоху поэзия, как правило, не была «исключительною страстью», которая «объемлет и поглощает все наблюдения, все усилия, все впечатления» [61]. Напротив, служба и карьера занимали очень большое место в жизни писателей. Богданович в своей краткой автобиографии в первую очередь говорит о своей службе и социальных успехах. О литературных достижениях он упоминает, по большей части, лишь постольку, поскольку они способствовали упрочению его социального положения [62]. Сходным образом обстоит дело с автобиографией Державина, сделавшего прекрасную служебную карьеру и относившегося к своим официальным обязанностям весьма ревностно. При таких обстоятельствах в представлении о «небесном огне», который «возгорится в пиите» только после завершения служебных дел, нет ничего странного.
Господствующим в эту эпоху типом писателя является благородный дилетант — чиновник или офицер, который свое свободное время посвящает занятиям литературой [63]. Причина этого не только в том, что в России XVIII века еще нельзя было жить на доходы от писательских трудов — это было трудно и во Франции, не говоря уже о Германии. По меньшей мере столь же существенен тот факт, что профессиональный автор, в том смысле, как его понимали Лукин или Богданович, — то есть даже если он не занимался продажей своих сочинений — оставался в русском дворянском обществе XVIII века социальным «аутсайдером». В противоположность французскому гражданскому обществу, которое на протяжении XVIII века проявляло себя все более и более настойчиво, русское общество этой эпохи (и в течение многих последующих десятилетий) всецело находилось под властью государства. Для того чтобы обрести положение в обществе, существовал только один путь: карьера чиновника, военного или придворного. Мерилом успеха и престижа являлся чин, то есть место, занимаемое человеком в петровской табели о рангах [64].