В. И. Ленин указывал, что марксист должен «уметь разбираться в тех ходячих фразах и всевозможных софизмах, которыми прикрывает каждый класс и каждый слой свои эгоистические поползновения и свое настоящее «нутро». «Новая» философия истории и искусства Иванова — несомненно, яркий образец такой софистики, прикрывающей надежды и поползновения внутренней контрреволюции. По существу же здесь нет решительно ничего нового. Это та же теургия, но дополненная, в соответствии с политическим моментом, двумя положениями. Первое: борьба с марксистско-ленинской идеологией «красных культуртрегеров» дается в «новой» форме борьбы с «устаревшим» гуманизмом. И второе: надо изнутри, методом перевоспитания, образумить «преступников», обратив их к «правде» мистики. Те же идеи художественно воплощены в произведениях Иванова послеоктябрьских лет.
В поэме «Младенчество» речь идет о раннем детстве поэта. Но это такое освещение психологии ребенка, которым утверждаются «извечные», якобы, и непреодолимые мистические основы человеческого сознания, — своеобразная параллель к «Котику Летаеву» Белого.
Стихи и стансы уже непосредственно воплощают идеи «Круч»: это призыв к прекращению «братоубийственных расприй» во имя «единого человека», утверждение, что «свет иной чем разум» приходит в мир, с ним грядет спасительный «Жених» и т. д.:
Как мать Сыра-Земля томится,
Как стосковалась — по любви!
Как человечество стремится,
Ступая по пояс в крови.
K тому же солнцу, к той же цели!
Когда ж прочтут творцы Адама,
Что в них единый жив Адам?..
Пою: железным поколеньям
Изойдет на смену кроткий сев...
Пою, что тает сон Сновидца,
Встречает сердце Пришлеца;
Что блудный сын обрел Отца..
и т. д.
Крупнейшее произведение Иванова этого периода — трагедия «Прометей» — призвана разрешать те же задачи. По верованию древних, Прометей — титан, создавший из глины первого человека и ожививший его огнем, похищенным у бога (Зевса). Отсюда — традиционное понимание этого образа: Прометей — богоборец и благодетель человечества, великий человеколюбец, принесший людям свет просвещения, сознание собственной силы, собственного достоинства, чувство независимости от судьбы и богов. Но случайно в годы Великого Октября Прометеем, борющимся за освобождение человечества, представляли пролетариат.
Иванов иначе трактует этот образ. Традиционное понимание Прометея, как носителя высочайшего гуманизма, антибожественного, целиком идущего под знаменем «земного хозяйствования», — его, естественно, не устраивает.
И вот, посредством явно произвольного и софистического толкования древних мифов, Иванов представляет Прометея лгуном, тираном, обманщиком, сеятелем смуты и разорения, предателем. Прометей обманывает богов, которые даровали ему, по его просьбе, Пандору как жену, а он отвернулся от нее и заковал в цепи. Он обманывает людей, которым должен был принести огонь «божественный», а принес огонь «молний». Он вообще вредоносен, так как вместо того чтобы устроить жизнь на земле, говоря словами из трагедии, «без расприй, без насилия, без святотатства», оказывается, вовсе «не хотел согласья». Наконец, Кротоса и Бию, символизирующих в трагедии «Власть и Силу», которые должны «охранять покой», Прометей превращает в тюремщиков и насильников, стерегущих Пандору, носительницу свободы и счастья народа, посланницу Кронида, Фемиды и Диониса (а по Иванову, как мы знаем, это равнозначно «святой троице»).
Однако, при всем этом, Иванов не отрицает субъективной честности Прометея и его преданности людям. «Он положил свою душу за человечество, — объясняет автор, — но совершил этот подвиг не как Агнец божий, а как мятежный Титан, — в грехе и дерзновенной надежде». И отсюда все бедствия.
Трагедия кончается том, что Кротос и Бия, восстановленные Пандорой в своей роли «блюстителей законов, как их родила в веках необходимость»; утихомиривают «мятежников», питомцев Прометея, а его самого «уводят скованного». Так бесславно кончается безбожное дело Прометея.
Нетрудно разгадать философско-политический смысл трагедии. Образом своего Прометея Иванов хочет сказать, что никакая, даже самая субъективно-честная и жертвенная «мятежность Титана», но совершаемая без «бога, в грехе и дерзновенной надежде», не может принести людям счастье. Такой Титан неизбежно «самоистощится в ненависти и любви». Он обречен на банкротство. Таким образом развенчивается величайший образ гуманиста-богоборца, а с ним и гуманизм. Спасение же в том, чтобы смириться перед «божественным»: «положить свою душу, как агнец божий».
В 1919 году, в разгар гражданской войны, такая проповедь означала лишь одно: «красные культуртрегеры», эти безбожные Прометеи, должны, наконец, осознать гибельность своего греховного прометеанства; они должны религиозно перестроиться в покорности богу: «отщепенцы нуждаются в воссоединении с целым».
Жизнь, однако, не принимала призывов и заклинаний Вяч. Иванова. Советские люди продолжали идти своим, отнюдь не религиозным путем. И вот почему, в переписке с М. Гершензоном спев свою лебединую песнь в честь мистики, Иванов окончательно отвернулся от советских Прометеев и ушел в эмиграцию.
М. Горький дает портрет Иванова-эмигранта: «Преждевременно и жалко стар... Непререкаемо уверен, что он «столп и утверждение истины». Прекрасно изучил все изгибы реакционной мысли... Жозефа де Местр считает гением. Об успехах России — по эмигрантскому канону: «потемкинские деревни» и прочее в этом роде».
Так круг естественно замкнулся: предав Россию, символист-теург нашел свою «родину» под эгидой Римского папы.