И.Машбиц-Веров
Людей, как известно, надо судить не по тому, чего они не сделали, а по тому, что сделали. И Блока как поэта необходимо оценить не по тому, чего он не сумел достигнуть, а по тому, чего, несмотря на все противоречия, достиг.
Блок за свою недолгую жизнь узнал такие крупнейшие исторические события, как революция 1905 года, период жестокой реакции, империалистическая война, Февральская и, наконец, Великая Октябрьская революция. Все это — реальные вехи путей Родины, узловые моменты ее истории, на которые живо откликнулся поэт.
С самого раннего своего творчества Блок, хоть и редко, но все же обращался к реальной жизни и истории России. С этого он, начал свой путь, осмыслив картину Васнецова «Гамаюн» как образ России, идущей все вперед сквозь иго татар, голод, казни... В период «Стихов о Прекрасной Даме», преодолевая мистику, он показал страдания обездоленных простых русских людей, обращаясь к реальной и трудной жизни на родной земле («Фабрика», «Из газет»).
В эпоху 1905 года Блок уже шире обращается к реальной жизни России. И просто удивительно, что уже в 1904 году он осознал, что «барка жизни встала» и выводит ее на простор «сильный в сером армяке»; что поднимающийся народ — несметно растущая сила («Поднимались из тьмы погребов»); что день 9 января он осмысливает как первый день революционной борьбы, предвещающий: «громче будет скрежет».
Правда, в стихотворении «Митинг» революционер — «серый»; он произносит «запыленные слова», гремит «цепями тягостной свободы». Однако не потому ли так подчеркнута «серость», чтобы обычным для блоковской поэтики контрастом возвеличить революционера: «спрятанный за черной пастью дул», он освящается «ангелом», «уверенно вздыхает дыханием свободы», «светел круг его лица» (II, 172—174).
Реалистически, без тени мистики, показывает Блок в те же годы и враждебный революции лагерь: самодержавие и «сытых». Самодержавие для него — «пыль прошлого», несдавленный «змей», «древняя сказка», которая «ляжет мертвой» в «бесполезной борьбе», ибо «готовы новые птенцы» («Вися над городом всемирным», «Еще прекрасно серое небо»). Сытые же, встревоженные «красным смехом чужих знамен», это — «важные чрева, прогнивший хлев» («Сытые»).
И насколько же все это чуждо, более того, — противоположно тому, что в те же годы писали Вяч. Иванов и А. Белый, действительно рисовавшие не «реальную жизнь и реального человека», а искания своих «религиозных душ»!
Обращаясь, казалось бы, непосредственно к истории, последовательные символисты остаются в том же круге субъективных религиозных исканий. Это мы видим, например, в «Христе и Антихристе» Мережковского (1892—1904). Рисуя античность, итальянское Возрождение, Россию эпохи Петра, Мережковский ищет здесь «правду третьего Завета», противостоящую аскетическому христианству, которое пренебрегает плотью, и язычеству, которое пренебрегает христианским «духом». С этих позиций и трансформируется история: автора, в сущности, не интересует объективный процесс развития определенного народа в определенный период.
Многочисленные прозаические произведения другого виднейшего символиста старшего поколения — Ф. Сологуба — построены по тому же принципу: за внешне, казалось бы, вполне реальными событиями постоянно рисуется неподлинность реальной жизни и, наоборот, «подлинность» мечты, игры «теней», спасительность безумия, смерти...
На фоне и в сопоставлении с этой символистской традицией и необходимо осмыслить поэзию Блока о Родине, рядовых ее людях, нарастающем революционном движении. Тогда становится ясно, что уже в 1905 году у Блока намечается свой путь, отличающийся от пути символизма, противостоящий ему. И если уже в любовной лирике Блок разоблачал окружающий его мир, как гибельный, и напряженно искал выхода к «вольной воле», к Родине, к достойной человеческой жизни, то тем более сказалась эта его направленность в разработке социально-революционной тематики.
Самостоятельность пути Блока особенно отчетливо выявилась в период реакции, начиная с 1907 года.
В это время у русских символистов появляется ряд произведений, где они так или иначе пытаются выйти за грани мятущегося «Я», обращаясь к теме России и по-своему осмысливая ее пути. Таковы, в первую очередь, книги А. Белого «Кубок метелей», «Пепел», «Серебряный голубь», «Петербург», а также, пожалуй, роман Ф. Сологуба «Навьи чары» (1907-1912).
Уже во введении к «Навьим чарам» автор объявляет, что действительность, пусть она и «бушует яростным пожаром» революции, — безысходная тьма. Осветить же эту тьму может только мечта, и «я, поэт, над тобою, жизнь, воздвигну творимую мною легенду».
Герой «Навьих чар» Триродов, «социалист», владеющий черной магией, и творит легенду: он воскрешает мертвых, совершает другие чудеса и, наконец, покидает темную землю ради созданной им «хрустальной планеты». При этом фигурирующие в романе «товарищи», «социал-демократы» оказываются посрамленными в своей «ограниченности» и «неведении». Их побеждает Триродов, по Сологубу, — «реальность будущего».
Так роман, обращенный, казалось бы, к современности, продолжает традиции символистского искусства: поиски смысла жизни «над историей», превращение реального мира «в фантом, просвечивающий иными мирами».
У А. Белого эта символистская традиция предстает еще в более широких масштабах. Он возвел кустарную магию Сологуба в ранг теософии; посрамленную демократию представил «многоножкой»; предрек, что «октябрьской песни 1905 года не будет никогда»; увидел спасение России, осаждаемой «монголизмом» и «кантианством», в воскрешающем Христе.
Множить примеры сказанному нет смысла, но необходимо остановиться все же на сборнике стихов Белого «Пепел» (1909). Эту книгу некоторые советские исследователи трактуют как книгу, знаменующую переход от мистики к реальной действительности, книгу революционную, родственную поэзии Блока. «В «Пепле», — пишет Ц. Вольпе,— отброшена соловьевская мистика и ее место заступило открывшееся Белому реальное лицо русской жизни». В издании «Стихотворений и поэм» Белого (1966) Т. Хмельницкая оценивает «Пепел» в том же духе: «Центральный образ книги — Россия и судьба народа... «Зори» оказались иллюзорными, миф Вл. Соловьева о «Жене, облеченной в солнце» не реализовался... «Пепел» — переход от мистических иллюзий к реальности. Город Белого освещен заревом революционных вспышек и красных знамен, в стихах поэта появляется некрасовская гражданская прямота раскаленного гнева и боли». Проводя, далее, параллель с Блоком, Хмельницкая пишет, что трижды оказались оба поэта творчески близкими: в раннем периоде — через соловьевство; «вторая встреча — стихи о России», третья — поэмы «Двенадцать» и «Христос воскрес».
Однако так ли это? Ведь даже в раннем творчестве, когда Белый и Блок в известной мере были близки, воспевали, по словам Е. Иванова, «одну Зарю», они все же, как мы видели, по-разному ее осмысливали и воплощали. И уж совсем по-разному осмыслили они Россию в стихах о Родине периода реакции, в поэмах об Октябре.
У Белого Россия — «проклятая, роковая страна», ее «народ — немой», безысходны нищета, горе, болезни, пьянство.
Такова в «Пепле» не только деревня, где живут сплошь убийцы, насильники, бродяги. Таков у Белого и город. И если, как пишет Т. Хмельницкая, этот город и бывает изредка «освещен заревом революционных вспышек и красных знамен», то лишь для того, чтобы подтвердить безысходность «безумия».
Луч солнечный ужо взойдет:
Со знаменем пройдет рабочий.
Безумие нас заметет —
В тяжелой, в безысходной ночи.
(«Пир»)
Правда, в качестве эпиграфа к книге взяты стихи Некрасова. Но ведь и Некрасова символисты трактовали как поэта «чистейшего откровения духа, самой возвышенной и свободной религии». Цитируемые Белым слова Некрасова о Родине: «Но желал бы я знать, умирая, что стоишь ты на верном пути» — и имеют, очевидно, тот смысл, что Россия останется «верна» религиозно-мистическому пути, полностью раскрытому и в этой книге, и в «Кубке метелей», и во всем дальнейшем творчестве Белого.
С неоспоримой ясностью возникает различие поэзии Белого и Блока, если непосредственно сопоставить их стихи тех лет о России.
Вот характерное стихотворение из «Пепла» о революционном рабочем, «заключенном вожде» (1907):
Пока над мертвыми людьми
Один ты не уснул, дотоле
Цепями ржавыми греми
Из башни каменной о воле.
Да покрывается чело, —
Твое чело, кровавым потом.
Глаза сквозь мутное стекло —
Глаза — воздетые к высотам.
Нальется в окна бирюза,
Воздушное нальется злато.
День — жемчуг матовый — слеза —
Течет с восхода до заката.
То серый сеется там дождь,
То — небо голубеет степью.
Но здесь ты, заключенный вождь,
Греми заржавленною цепью...
А вот — в параллель — стихотворение Блока того же года и, в сущности, на ту же тему — «Рабочему» (заглавие по рукописи) :
Я ухо приложил к земле,
Я муки криком не нарушу.
Ты слишком долгим стоном душу
Бессмертную томишь во мгле.
Эй, встань, и загорись, и жги!
Эй, подними свой верный молот,
Чтоб молнией живой расколот
Был мрак, где не видать ни зги!
Ты роешься, подземный крот!
Я слышу трудный, хриплый голос...
Не медли. Помни: слабый колос
Под их секирой упадет...
Как зерна, злую землю рой
И выходи на свет. И ведай:
За их случайною победой
Роится сумрак гробовой.
Лелей, пои, таи ту новь,
Пройдет весна — над этой новью,
Вспоенная твоею кровью,
Созреет новая любовь.
(III, 86).
Не ясно ли, что перед нами совершенно разное осмысление революционного рабочего? У Белого побежденный вождь одинок, кругом—«мертвые люди», победа реакции неотвратима, это «перст судьбы железной» («Пир»). И такова же поэтическая структура стихотворения: безысходность тюрьмы подчеркнута контрастом с утраченной навсегда красотой природы: бирюза, воздушное злато, день — жемчуг сопоставлены с ржавыми цепями.
У Блока голос «Рабочего» — голос земли русской: «Я ухо приложил к земле»; герой, словно «подземный крот», который глубоко роет; в его руках «верный молот»; за ним — народ, хоть и побежденный, хоть сегодня и «слабый колос», но «пройдет весна» и он созреет, вспоенный кровью. И реакция для Блока не только не безысходный перст судьбы, а «случайная победа, гробовой сумрак». Наконец, Блок говорит о побежденном народе словами самого высокого уважения, любви, глубокой убежденности в его будущем: это сила неугасимого огня, которая «молнией расколет мрак», и ассоциируется она с весной и любовью. Еще отчетливей слышен революционный пафос поэта в варианте заключительных строк: