Вместе с тем, объясняет Блок, «безмерные требования к жизни: все или ничего» совсем не означают давнишних символистских стремлений, выраженных еще 3. Гиппиус: «верить в то, чего нет на свете». Нет, утверждает Блок, эта вера «в то, что должно быть на свете; пусть сейчас этого нет... но жизнь отдаст нам это, ибо она — прекрасна» (VI,9 — 21).
Так Блок в статье «Интеллигенция и революция», предшествовавшей «Двенадцати», объясняет свое понимание Октябрьской революции. И статья уже теоретически формулирует суть поэмы, проясняет также ее сложную композицию.
Блок хочет показать, что «революция — не идиллия» и «народ не паинька»; что проходит она далеко не «бескровно и безболезненно»; что вливаются в нее и люди с корыстными целями. Как бы споря со своими недавними друзьями, он своей поэмой говорит: «Я тоже вижу и разрушения, и убийство, и грязь, и разгул яростных стихий. Но все это — неизбежное следствие вековой тьмы и вековой распри черной и белой кости. А за всем этим — самое главное — я вижу «новый век»: великие и светлые цели революции, восставшей против несправедливого старого мира».
Как поэт-романтик («все или ничего») Блок и воплощает свою мысль в резко контрастных образах.
И вот с одной стороны — Ванька, гулящая Катька, Петруха-убийца, призыв к грабежу и — вместе с ними, порождение того же старого мира — буржуй, вития-интеллигент, поп, барынька, проститутка.. А с другой — державный шаг народа, красногвардейцы, отвергающие «бессознательного», потерявшего «осанку и контроль» Петруху:
Не такое нынче время,
Чтобы нянчиться с тобой!
Потяжеле будет бремя
Нам, товарищ дорогой!
«Тяжелое бремя» революционной борьбы и несут гордо блоковские красногвардейцы:
Их винтовочки стальные
На незримого врага...
В переулочки глухие,
Где одна пылит пурга...
Да в сугробы пуховые —
Не утянешь сапога...
В очи бьется
Красный флаг.
Раздается
Мерный шаг.
Вот — проснется
Лютый враг...
И вьюга пылит им в очи
Дни и ночи
Напролет...
Вперед, вперед,
Рабочий народ!
Блок особенно ценил именно то, что изобразил реальную современность. «Это лучшее, что я написал, — говорил он Г. Блоку о «Двенадцати», — потому что тогда я жил современностью».
Вместе с тем «державный шаг» народа Блок венчает Христом. Сам поэт не был удовлетворен этим образом. «Иногда я сам глубоко ненавижу этот женственный призрак» — записывает он в «Дневнике» 10/3 1918 года. Н. Гумилеву, считавшему конец поэмы искусственным, Блок сказал: «Мне тоже не нравится конец «Двенадцати». Я хотел, чтобы этот конец был иной»... Художнику Ю. Анненкову Блок писал, что о Христе «я, может быть, хуже всего сумел сказать в «Двенадцати» (VIII, 514).
«Надвьюжной поступью» Христа под «кровавым флагом» поэт стремился, по его собственным словам, сказать, что «когда флаг бьется под ветром (за дождем или за снегом и главное — за ночной темнотой), то под ним мыслится кто-то огромный» (VIII, 514). Это «огромное» Блок и воплотил по-своему: в Христе. И в этом есть своя закономерность. «Образ Христа, как символ светлой дали, светлого грядущего мира в противовес миру сущему — черному, мраку, — отмечает М. Бабенчиков, — излюбленный образ Блока».
Конечно, образ этот несет традиционные религиозные представления и поэтому противоречит реальному содержанию изображаемой эпохи, в частности — красногвардейцам, идущим «без креста». Это никак не достоинство поэмы. И неожиданное появление Христа свидетельствует лишь о том, что при неизменности движения в сторону революционно-демократической идеологии Блок еще сохранил кое-что от старого. Главное же — он не знал диалектики объективных социальных сил, определяющих ход событий. Поэтому ои и не смог, как это сделал несколько позже Маяковский, увидеть, что «этот вихрь, от мысли до курка, и постройку и пожара дым прибирала партия к рукам, направляла, строила в ряды».
В поэме «Двенадцать» Блок едва ли не первый в советской литературе художественно воплотил Октябрь как эпоху, по его собственным словам, «имеющую не много равных себе по величию». Недаром поэма была восторженно принята революционной интеллигенцией, использовалась в пропагандистских целях на фронтах. И совершил это Блок, мужественно противостоя своим недавним друзьям, почти поголовно ушедшим в лагерь врагов и объявившим ему бойкот: совершил, обратившись, в противовес модной тогда поэзии «космистов», не к абстрактным мирам, а к жестокой, сложно-противоречивой конкретной действительности. Одновременно Блок положил этой поэмой начало революционной романтике в советской литературе. «Поэма «Двенадцать», — пишет Л. Тимофеев, — несла в себе то революционно-романтическое начало, которое было органически близко основным тенденциям советской литературы и являлось одним из существенных источников ее развития в первые годы после Октября».
Процесс постепенного формирования у Блока революционно-демократического мировоззрения, приведшего к «Двенадцати», особенно интересно проследить по поэме «Возмездие». Она писалась с 1911 по 1921 год и охватывает решающий период всей творческой жизни поэта. Вместе с тем, поднимая важнейшие проблемы истории России, поэма эта с наибольшей полнотой выявляет общемировоззренческую и общехудожественную позицию поэта.
Несомненно, в «Возмездии» есть и элементы прошлого, подобно «монголизму» «Скифов» и Христу «Двенадцати». Таковы идеи «круговорота времен» и «крушения гуманизма», — мысль, специально развитая Блоком в статье под этим названием. Однако эти идеи получают в поэме противоположную символизму трактовку. «Концентрические круги» истории у Блока — в противоположность «возврату» человечества от безбожия к Христу — ведут не к религии, а к «возмездию» за не впрок прожитую отцами жизнь; ведут к поколению, которое «ухватится за колесо истории» и уйдет в революцию (III, 298). И это, собственно, совсем не «круговорот» и совсем не «возврат» Христа и Эдема на землю: это прогрессивное движение истории. «Крушение гуманизма» у Блока тоже прямо противостоит «крушению гуманизма», как это осмыслил в то же время Вяч. Иванов в статье «Кручи». Для Иванова гуманизм полностью и целиком — ложная культура, «отвратившая нас от христианских посулов и потусторонних надежд, всецело занявшаяся земным хозяйствованием», породившая революцию. Он приветствует «крушение гуманизма» как возврат к «вовлечению всех во Христа». У Блока все предстает в ином свете. Гуманизм — это «великое движение», «великий фактор мировой культуры», утверждавший в свое время «свободную человеческую личность». Но позже, считает Блок, — в XIX веке, когда на сцену выступили народные массы, гуманизм потерял значение и «целостность», стал знаменем не здоровой индивидуальности, а больного индивидуализма, раздробленности, «отделенности от мира», безволия, узкой специализации, кабинетности, превратил людей в машины. Этому выродившемуся гуманизму, ставшему из «культуры — цивилизацией», Блок и предвещает «крушение», противопоставляя ему новую культуру — «артистическую, музыкальную, синтетическую», возрождающую человека, его «творческий труд». И это несут, по Блоку, революционные народные массы, ибо «главное, что несет с собой революция: волевой, музыкальный, синтетический порыв» (VI, 106).
Таким образом, концепция «крушения гуманизма», о которой М. Горький сказал: «...верования Блока кажутся мне неясными и для него самого», ясна, по крайней мере в том отношении, что она противостоит концепции Вяч. Иванова. У того, как у последовательного символиста, гуманизм отрицается во имя воскрешения религиозного мировоззрения, у Блока (при всех неясностях) — во имя утверждения революции как возмездия. В поэме эта идея воплощена в истории одной русской семьи.
Девятнадцатым и продолжающим его двадцатым веком, — пишет Блок, «человек брошен в ночной мрак, в бездомность». Это сделали: умозрение, материализм, экономические доктрины, банки, буржуазия, машины — «гуманистический туман... Под знаком равенства и братства здесь зрели темные дела» (III.304, 5).
И это изуродовало человека. Талантливый отец героя поэмы превращается в индивидуалиста — «демона» и умирает в «берлоге современным Гарпагоном». Сын его, при всех его дарованиях и стремлении к подвигу, превращается в человека «больного, с душою ржавой» (III, 346). Он, правда, бунтует, полон мятежиых стремлений, но вынужден, в существующих условиях, «зарывать душу в землю», этим выражая свой протест: «возмездие кучке олигархии, которая угнетает мир» (III, 465).
Все же, в отличие от отца, сын играет уже и некоторую положительную роль: своей тревогой и метаниями он «способствует выработке человека». Это поколение, которое «бросает перчатку судьбе», — «едкая соль земли, предвестники будущего» (III, 464).
Наконец, намечается в поэме и третье поколение: дитя, рожденное от сына и «простой матери», польки, мечтающей, как весь ее народ, о мести царизму. И, по замыслу поэта, с самого детства ребенок, «отпрыск рода», растет, готовясь к революционному подвигу.
Таков замысел поэмы.
В тех частях «Возмездия», которые Блок успел написать, замысел этот получил лишь частичное воплощение: в образах отца, сына и в ряде эпизодов из истории России.
В первой главе показана Россия периода Балканской войны и начала 80-х годов. Блок рисует господствующую олигархию, организующую парадную встречу балканской армии: «высший свет», полицию, толпы городского мещанства, кричащие «ура!». Но все это непристойное, по мысли поэта, «нелепое великолепие». А в противовес этому изображено подвижничество народа, прошедшего войну, и показаны люди, которые открывают за «сумраком» парада будущее страны, «рок» России: народовольцы, Софья Перовская, Степняк-Кравчинский — люди высокого мужества и вдохновения, готовые «на смертельную борьбу» (III, 306—313).