Неприемлемо для Блока было и осмысление философии Вл. Соловьева в духе «багряницы в терниях», апологии страдания, жертвенности, смирения, аскетизма. Против такой трактовки идей Соловьева Блок возражал, находя в нем, наоборот, «лилейную по сладости, дубовую по упорству жизненную силу». Самую двойственность Соловьева поэт находил «прекрасной», выявляющей «деятельное веселье освобождающегося духа».
Наконец, Блок отвергает и общее для Белого и Вяч. Иванова осмысление поэта как «Поэта Духа», восседающего среди богов и поглощенного апокалиптическими переживаниями и чаяниями. Истинный поэт еще у юного Блока нес «благо» людям, стремился «бороться с мраком».
Противоположность поэзии раннего Блока Белому и Вяч. Иванову яснее обнаружится, если сопоставить их произведения по конкретной поэтической структуре. Сравним стихи Блока и Белого, воплощающие основной образ теургов того времени — образ Вечной Женственности, иначе — Души Мира, Зари, Вечности, Лучезарной. Вот характерные стихи Белого.
Образ возлюбленной — Вечности —
встретил меня на горах.
Сердце в беспечности.
Гул, прозвучавший в веках.
В жизни загубленной
образ возлюбленной,
образ возлюбленной — Вечности,
с ясной улыбкой на милых устах.
Там стоит,
Там манит рукой...
И летит
мир передо мной —
вихрь крутит...
и т. д.
У Белого, как видим, с самого начала образ возникает абстрактно: это — «Вечность» с прописной буквы. И хотя поэт вводит некоторые реальные детали (улыбка на устах, встреча в горах), но все переживания лирического героя и мир, открываемый возлюбленной, — абстрактно-космичны. Это — «гул, прозвучавший в веках», мировой «вихрь», «челн, мчащийся сквозь время, сквозь мир», «лучесветная даль», «несказанная беспечность». Недаром стихотворение и названо «Образ Вечности».
С тем же, но еще в большей мере встречаемся в стихотворении «Душа Мира»:
Вечной
тучкой несется...
Чистая,
словно мир,
вся лучистая —
золотая заря,
мировая душа...
И хотя Белый и в этом стихотворении связывает «Мировую душу» с реальными деталями — тучками, травой, цветами: «Травой шелестишь: «Я здесь, где цветы... Мир вам...» И бежишь, как на пир, но ты — Там»...— все же нигде ни на миг не возникает поэтически-конкретный, непосредственно ощущаемый образ «возлюбленной»: она, действительно, вся остается «там», в абстрактно-космическом мире. И не случайно сравнение «чистая, словно мир». Лирический же герой, который «бежит» за возлюбленной, «весь горя, как на пир, как на пир спеша», тоже не воспринимается непосредственно-поэтически: это, в сущности, та же общая риторическая декларация о преданности «Душе Мира».
А вот та же тема в воплощении Блока. Берем для сравнения два стихотворения из «Прекрасной Дамы»: первое — где воплощены преимущественно переживания мистически влюбленного героя, второе — непосредственно воплощающее образ «Вечной Жены».
Я, отрок, зажигаю свечи,
Огонь кадильный берегу.
Она без мысли и без речи
На том смеется берегу.
Люблю вечернее моленье
У белой церкви над рекой.
Передзакатное селенье
И сумрак мутно-голубой.
Покорный ласковому взгляду,
Любуюсь тайной красоты,
И за церковную ограду
Бросаю белые цветы.
Падет туманная завеса,
Жених сойдет из алтаря.
И от вершин зубчатых леса
Забрезжит брачная заря.
(1902, I, 204.)
Совершенно очевидно, что здесь перед нами — вовсе не риторическая декларация типа: «Мой челн сквозь время, сквозь мир помчится»... У Блока, как и у Белого, лирический герой мистически воспринимает мир: это человек определенного духовного склада. Но это — реальный человек, полный тревог и радостного ожидания, молящийся в белой церкви, зажигающий свечи, встречающий возлюбленную цветами, покорный ее красоте. Он верит, что падет «туманная завеса» жизни и придет, наконец, «брачная заря» для возлюбленного, для преображенного мира. И вот почему все изобразительные средства стихотворения — бытовые и психологические детали, эпитеты, метафоры и даже специфически символические образы («белые цветы», «брачная заря») — все естественно входит в ткань стихотворения, в котором нет и тени декларации или «теоретизирования».
А вот стихотворение, в котором поэтически воплощен непосредственно образ Прекрасной Дамы, Души мира. Здесь любовь дается в ее восприятии:
Мой любимый, мой князь, мой жених,
Ты печален в цветистом лугу.
Повиликой средь нив золотых
Завилась я на том берегу.
Я ловлю твои сны на лету
Бледно-белым прозрачным цветком,
Ты сомнешь меня в полном цвету
Белогрудым усталым конем.
Ах, бессмертье мое растопчи, —
Я огонь для тебя сберегу.
Робко пламя церковной свечи
У заутрени бледной зажгу.
В церкви станешь ты, бледен лицом,
И к царице небесной придешь, —
Колыхнусь восковым огоньком,
Дам почуять знакомую дрожь...
Над тобой — как свеча — я тиха.
Пред тобой — как цветок — я нежна.
Жду тебя, моего жениха,
Все невеста — и вечно жена.
(1904, I, 315)
Если не знать, что это стихотворение — звено из «Стихов о Прекрасной Даме», его можно воспринять, как прекрасную лирическую пьесу о любви девушки, которая всегда мысленно с любимым — князем, женихом. С ним она в печали и радости, среди золотых нив и в церкви, наяву и во сне. Она является к нему жадной повиликой, нежным цветком, колыханием огонька, тихой свечой, освящая молитву. И она готова все принять от любимого: пусть «сомнешь меня в полном цвету... растопчешь бессмертье мое». Ибо робко и нежно, неудержимо и сильнее смерти звучит одно: «жду тебя — моего жениха»...
Любопытно, что в начальном вариаите это стихотворение называлось «Вечно», как бы сознательно перекликаясь с цитированным выше стихотворением А. Белого «Образ Вечности».
Но у Белого — абстрактно-космическая поэтика, а у Блока — жизненная органичность изобразительных средств, особенно тонких метафорических параллелей.
Можем сделать некоторые выводы. Лирика Блока периода «Прекрасной Дамы», несомненно, мистична. Это любовь к «Вечной Жене», «Невесте», несущей возрождение мира. Но лирика эта отличается от поэзии других теургов, по крайней мере, двумя чертами. Образ Прекрасной Дамы у Блока, говоря его словами, — «сладостная и упорная жизненная сила», а не начало аскетизма, страдальчества, жертвенности, проповедуемой Вяч. Ивановым; и тем более это — не мрачные страсти-мордасти А. Белого об Антихристе и «багрянице в терниях». Во-вторых, поэзия раннего Блока — не стихотворная иллюстрация философской концепции Соловьева, а поэтическое воплощение конкретных переживаний мистически настроенного человека, по-своему воспринявшего идею Вечной Женственности: его любви, чаяний, стремлений.
Не случайно поэтому возникло мнение Чуковского, что «Стихи о Прекрасной Даме» — повесть о подростке, столь восторженно влюбившемся в соседку, что создал из нее Лучезарную Деву». Для этого надо лишь, как советует критик, «отбросить торжественные, выспренные образы». Эту же мысль В. Орлов формулирует несколько осторожнее: «Стихи о Прекрасной Даме» при всей сгущенности мистической окраски — стихи, обогатившие русскую классическую лирику любви и природы, вне каких бы то ни было мистических осмыслений и толкований.
Однако рассматривать молодого Блока «вне мистического осмысления», сводя «сгущенную мистичность» к «окраске» (т. е. к чему-то внешнему), вряд ли возможно. По собственным словам поэта, «всем существом его овладела тогда мистика». И это отнюдь не случайность, а продолжение давнишней религиозности, характеризовавшей его с ранних лет, характерной и для многих стихов Ante lucem. Отбрасывать это — значит отбросить существеннейшую сторону мировоззрения поэта, ту духовную почву, которая взрастила его и на которой с самого начала возникла борьба между «небом и землей», религиозностью и «богоборчеством»; возникла глубокая раздвоенность поэта, проходящая через все его творчество.
Неоправданна и противоположная крайность: осмысление раннего Блока как поэта цельной религиозности, верного инока Софии, самые «сомнения» которого, по словам В. Жирмунского, «не признак неверия, а выражение слабости перед чудесным даром».
Между тем, «сомнения» Блока имели более глубокие основания и более серьезный смысл. «Сомнения» эти — все же признак «неверия» или, по крайней мере, признак внутреннего возмущения, протеста поэта против мистики. И характерно, что эти «сомнения» перерастали порой в прямое осмеяние мистических стремлений. Правда, сам Блок воспринимал этот бунт как «кощунство», «богохульство», «мистическую вину». Не случайно еще в 1907 году в письме к Белому он признает стихи «Ненужная весна» и «Балаганчик» «кощунством» (VIII, 199).
Мучимый противоречиями, Блок признавался, что, действительно, хоть и с «болью», подчас «издевается над святым», что он вообще несет свои «психологические свойства, как крест», что «темный, не зная России», он «мучается ею» и поэтому «хватается за Волгу, за Скитальца» (т. е. за демократических писателей); что он вообще «неуравновешен» и рядом с остро мистическими переживаниями переходит к «забвению обо всем».
И вот все эти сомнения, колебания, противоречия, все это антирелигиозное «кощунство» Блока, о котором он (в частности в письме к Белому) говорит теоретически, выразилось поэтически в «Стихах о Прекрасной Даме». А так как Блок, по собственному признанию, не умел теоретизировать, то естественно, что свои переживания он наиболее полно выразил в стихах, прежде всего — в образе «Двойника», важнейшем втором образе «Стихов о Прекрасной Даме».
По существу, «Двойник» — продолжение знакомой уже нам по Ante lucem борьбы между «небом и землей», земными страстями и небесной любовью, религией и «богоборчеством». Но вместе с перерастанием религиозных настроений в «сознательную» мистику борьба этих начал усиливается и земное предстает уже как «кощунство». «Язычество» поэтому теперь — греховная сила, продолжающая, однако, предъявлять свои «права», свою природную и ничем не победимую власть над поэтом. И вот почему, несмотря на то, что с мистической точки зрения «Двойник» — проклятие и зло, Блок снова и снова обращается к нему.