Сгоришь в моем саду!..
Кто стар и сед и в цвете лет,
Кто больше звонких даст монет,
Приди на звонкий клич!
Над красотой, над сединой,
Над вашей глупой головой —
Свисти, мой тонкий бич!
(1907, II, 284)
В «Гармонике...» образ такой женщины видится глазами поэта. И хотя она тоже — «тьма, ночь», несет отраву, «растрату души», но поэт находит в ней «горестный восторг». Поэтически это подчеркивается, в частности, тем, что женщина дана на фоне великолепного пейзажа, хоровода, песни, удалой русской пляски под гармонику
Гармоника, гармоника!
Эй, пой, гори и жги!
Эй, желтенькие лютики.
Весенние цветки!
Там с посвистом да с присвистом
Гуляют до зари,
Кусточки тихим шелестом
Кивают мне: смотри.
Смотрю я — руки вскинула,
В широкий пляс пошла,
Цветами всех осыпала
И в песне изошла...
Неверная, лукавая,
Коварная — пляши!
И будь навек отравою
Растраченной души!
С ума сойду, сойду с ума,
Безумствуя, люблю,
Что вся ты — ночь, и вся ты — тьма,
И вся ты — во хмелю...
Что душу отняла мою,
Отравой извела,
Что о тебе, тебе пою,
И песням нет числа!..
(1907, II, 281)
Таково одно из воплощений любовной стихии, открывающее какую-то «часть души» поэта.
Другая «часть души», другой «момент» стихийно-любовных страстей воплощен в стихах, где они возникают как сила позитивная. И это уже связано с другой темой — «страшного мира».
Некоторые последователи сводят эту тему к социальной сатире. Действительно, острая социальная сатира есть в этом цикле стихов, особенно в разделах «Пляска смерти» и «Жизнь моего приятеля».
Окружающий мир — это мир мертвецов, бродящих теней. У людей «нет лица», они «потеряли душу». Вольно живут здесь «проститутка и развратник», «добродетель — в гульбе». В суде, в сенате, в банках, в гостиных дураки и мертвецы во фраках делают карьеру. И повсюду «вновь богатый зол и рад, вновь унижен бедный». А «блюститель закона», царь возникает в этом мире как жалкий шут:
Он — с далеких пустырей
В свете редких фонарей
Появляется.
Шея скручена платком,
Под дырявым козырьком
Улыбается.
(III, 39, 40)
Однако «страшный мир» для Блока — не только и даже не столько уродливые социальные отношения, сколько мир метафизически бессмысленный. Страшно само существование человека, обреченного вращаться в безысходном кругу:
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь — начнешь опять сначала,
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
(1912, III, 37)
Бессмысленна, страшна вся вселенная, где для самоутешения «придуманы причины, пространство, время»:
Миры летят. Года летят. Пустая
Вселенная глядит в нас мраком глаз....
Запущенный куда-то как попало,
Летит, жужжит, торопится волчок!
Вот откуда возникает у Блока мотив забвения жизни, сказавшийся в лирике страстей и вина:
Как страшно все! Как дико! — Дай мне руку,
Товарищ, друг! Забудемся опять.
(1912, III, 41)
Но особенно горестно для Блока то, что, по существу, нет для него забвения ни в «восторге хмеля», ни в любовных страстях. Остаться и в этом мире он не может. Даже в те минуты когда он провозглашает: «Я знаю: истина в вине», — вино это для него «терпко». В глубине же души он сознает себя носителем скрытого «сокровища» («мне чье-то солнце вручено»), и сквозь окружающий разгульный и хмельной мир он провидит «берег очарованный и очарованную даль» (1906, III, 185).
Не случайно горестное сожаление: «Давно звезда в стакан мой канула — ужели навсегда?.. А все хочу свободной волею свободного житья» (II, 193, 194).
Так поэт оказывается жертвой страстей, так возникает мысль, что «нет исхода» (название стихотворения): «О, твои, Незнакомая, снежные жертвы!» (II, 250). И здесь — апогей трагических переживаний. Поэт — «обреченный»:
Тайно сердце просит гибели...
Вот меня из жизни вывели
Снежным серебром стези.
Стихотворения «Приявший мир, как звонкий дар» и «По улицам метель метет» с предельной силой раскрывают это душевное состояние.
Первое стихотворение — развернутая метафора о любви — пожаре. Поэту кажется, что страсть — радостный дар:
Приявший мир, как звонкий дар,
Как злата горсть, я стал богат.
Смотри: растет, шумит пожар —
Глаза твои горят.
Но это — пожар губительный. Он уничтожает человека:
«Я — распят... нет меня», он все сжигает:
Мы все сгорим:
Весь город мой, река и я.
(1907, II, 273)
Во втором стихотворении тот же мир трагических страстей — Снежная Дева — приводит уже поэта к мысли о самоубийстве. И это она ведет его к холодной воде канала:
Ведет — и вижу: глубина,
Гранитом темным сжатая.
Течет она, поет она,
Зовет она, проклятая.
Я подхожу и отхожу,
И замер в смутном трепете:
Вот только перейду межу
И буду в струйном лепете.
И шепчет он — не отогнать
(И воля уничтожена):
«Пойми: уменьем умирать
Душа облагорожена.
Пойми, пойми, ты одинок,
Как сладки тайны холода...
Взгляни, взгляни в холодный ток,
Где все навеки молодо...»
Но поэт не принимает, не хочет принять такой выход:
Бегу. Пусти, проклятый, прочь,
Не мучь ты, не испытывай!
Уйду я в поле, в снег и ночь,
Забьюсь под куст ракитовый!
Там воля всех вольнее воль
Не приневолит вольного,
И болей всех больнее боль
Вернет с пути окольного.
(1907, II, 278).
Так в самый острый момент трагических переживаний, вызванных губительной силой страстей, обращается поэт к «вольной воле», к образу Родины, которая должна вернуть с «пути окольного».
Характерно, что еще в «Осенней воле» (1905) Блок в тех же просторах Родины искал спасения от «гибели во хмелю»:
Выхожу я в путь, открытый взорам,
Ветер гнет упругие кусты,
Битый камень лег по косогорам,
Желтой глины скудные пласты...
Запою ли про свою удачу,
Как я молодость сгубил в хмелю...
Над печалью нив твоих заплачу,
Твой простор навеки полюблю-
Приюти ты в далях необъятных!
Как и жить и плакать без тебя!
(II, 75)
Еще, может быть, характерней, что в «Записных книжках» (1908, X) Блок в один день и рядом записывает: «И вот поднимается тихий занавес наших сомнений, противоречий, падений и безумств: слышите ли вы задыхающийся гон тройки?.. Это — Россия летит неведомо куда на разубранной и разукрашенной тройке... Кто же проберется навстречу летящей тройке тропами тайными и мудрыми, кротким словом остановит взмыленных коней, смелой рукой опрокинет демонского ямщика?..» И здесь же: «Надо признаться, что мысль о самоубийстве — бывает баюкальная, ярче всех. Тихо. Пропасть, потеряться...» (3. К., 117, 118).
Осмысливая любовную лирику Блока только в той части, о которой говорилось выше, можно заключить, как это делали символисты, что здесь его стихами «говорит смерть». Но ведь это лишь известная «часть души» Блока, некоторые «моменты переживаний». Да и здесь, как мы видели, поэт говорит о стремлении к иной жизни, отвергает смерть, ищет выхода в «вольной воле» Родины.
Такой вывод становится тем более убедителен, когда восстанавливается время создания этих произведений и трактовка темы «любви и вина» собственно декадентской литературой.
Циклы «Снежная Дева», «Фаина» и другие стихи в этом духе созданы в годы жесточайшей реакции (1907—1910). Даже Демьян Бедный, поэт, воспитанный непосредственно революционно-демократической культурой, находился тогда, по его собственным словам, «в раздорожье», и не видел выхода. Вот характерные строки из его стихов 1909 года:
Ликует злобный враг. Кровавой жатве рады,
Клубятся в черной мгле, шипя победно, гады.
Бой кончен. Нет бойцов. Призыва гневный клич
Напрасен: из живых никто не отзовется,
А мертвые из гроба не встают...
И я молчу. Молчу.
Запел бы — не поется!
Заплакал бы— но слезы не текут.
Естественно, что Блоку было еще труднее. Его мечты о «вольной воле» были абстрактны, неубедительны, в сущности, для самого поэта. Недаром он писал тогда К. Станиславскому, что, чувствуя Россию, как начало «жизни или смерти, счастья или погибели», он еще «только внешне наивно, внешне бессвязно произносит имя: Россия» (1908, VIII, 266). Господство самодержавно-столыпинских порядков он воспринимал как величайшее зло, как господство преступников. Плеве, Трепов, царедворцы и министры — это для Блока «государственные животные», а «современная русская государственная машина есть гнусная, вонючая старость, семидесятилетний сифилитик» (1909, VIII, 278).
Не зная, как преодолеть эту гнусную действительность, Блок искал подчас забвения в страстях, «топя отчаянье в вине». От того же «незнания о будущем, окруженности неизвестным, — писал Блок Белому, — я последователен и в своей любви к «гибели» (1910, VIII, 318). «Все так ужасно — писал Блок в другом месте, — что личная гибель, зарывание своей души в землю — есть право каждого. Это — возмездие той кучке олигархии, которая угнетает мир» (1911, III, 465).
Как протест против враждебной действительности и осмысливает Блок свою поэзию того времени. Он противопоставляет ее не только господствующей олигархии, но и литераторам — проповедникам религиозно-мистических учений: Мережковскому, Розанову, Волынскому... Маяковский как-то иронически заметил, что «лучше уж от водки умереть, чем от скуки». Блок заявляет, что «ненужные и безобразные» религиозно-философские собрания, доклады, прения — это «словесный кафешантан, которому не я один предпочитаю кафешантан обыкновенный... Там будут фонари, кокотки, друзья и враги, одинаково подпускающие шпильки, шабли и ликер. А на религиозных собраниях шабли не дают». И далее Блок так рисует действие своих тогдашних стихов: «Мы, подняв кубок лирики, выплеснем на ваши лысины пенистое и опасное вино... Захмелеете... Вино отяжелит вас... свалит с ног. И на здоровье» (1907, V, 212).
Б. Соловьев в книге «Поэт и его подвиг» пишет: «В глазах Блока пьянство не было «слабостью»; нет, он «водил» пьянствовать, усматривал в таком образе жизни особый и значительный смысл — и не только не порицал пьянства и «запоя», а порою даже гордился ими... У поэта само собой напрашивалась философия пьянства, забвения, «опускания рук», как якобы единственно достойного выхода для любого честного человека»