Мотивы "Песни о вещем Олеге" в балладах А.К. Толстого
(о трансформации строфической и сюжетной форм «Песни о вещем Олеге» в лирике А.К. Толстого.)
В истории русской поэзии середины XIX века достаточно примеров пушкинских «влияний», попыток адаптации различными стихотворцами к собственному творчеству его тем, сюжетов, стиховых форм. Некоторые хрестоматийные произведения поэта, как известно, отразились в стихах многих его литературных потомков. Однако потомки, как правило, пушкинским материалом не злоупотребляли: отдельные авторы, если и варьировали, перепевали многочисленные произведения предшественника, обращались к какому-либо конкретному его сочинению единожды, редко дважды. На фоне этих фактов поэтическое творчество А.К.Толстого представляет особый интерес. Нашей задачей будет показать, как на протяжении его балладной и вообще поэтической деятельности Толстой-стихотворец многократно прибегал к использованию одного и того же литературного источника – пушкинской «Песни о вещем Олеге».
Толстого завораживали сюжет и язык «Песни…», а прежде всего - ее ритмико-интонационный строй и запоминающаяся строфика. От строфики Пушкина с ее метрическим порядком и узором рифм отталкивался Толстой при создании многих своих произведений: баллад и «исторических песен».
Факт заимствования Толстым и последующих трансформаций строфы из сочинения именно пушкинского интересен прежде всего тем, что этот тип строфы появлялся в русской поэзии как до, так и после создания Пушкиным баллады. Ко времени первого подступа А.К.Толстого к использованию материала «Песни…» с момента возникновения в русской поэзии явленной в ней строфической формы прошло около тридцати лет.
По мнению В.Б. Томашевского, на Пушкина при создании строфы «Песни…» оказали влияние два переводных текста Жуковского от 1818 г. – «Горная дорога» и «Граф Габсбургский»[1]. Но и после Пушкина поэты первой половины XIX в. обращались к этому типу строфы и даже создавали стихотворения, которые, не будучи семантически связанными ни с шиллеровскими текстами в переложении Жуковского, ни с «Песней…» Пушкина, впоследствии приобрели популярность: например, «На смерть Гете» (1832) Е.А.Баратынского или «Певец» (1837) В.Г.Бенедиктова. Безусловно, Толстой знал все указанные стихи, но строфический материал он почерпнул, повторяю, из «Песни…».
Удивительный факт: очевидное восхищение Толстого пушкинской балладой определило создание более полутора десятков стихотворных произведений! Перечислю их: «Василий Шибанов» (1840-е), «Пустой дом» <1849>, «С ружьем за плечами, один, при луне…» (1851), «Колышется море; волна за волной…» <1856>, «Чужое горе» <1866>, «Змей Тугарин» (1867), «Ричард Львиное Сердце» (перевод из Г.Гейне[2]) <1868>, «Песня о Гаральде и Ярославне» (1869), «Песня о трех побоищах» (1869), «Песня о походе Владимира на Корсунь» (1869), «Гакон Слепой» (дек. 1869 или янв. 1870), «Роман Галицкий» (1870), «Поток-богатырь» (1871), «Садко» (1871 – 1872), «Канут» (1872), «Слепой» (1873).
Из перечисленных только лирическая миниатюра «Колышется море; волна за волной…» семантически не связана с источником, но ее метрический строй и порядок рифм убеждают: семь ее стихов суть трансформация строфы «Песни…», находящаяся в русле соответствующих экспериментов Толстого, которые будут описаны ниже. Кроме того, в предложенном списке не упомянута поэма «Иоанн Дамаскин» (1858), последнюю, двенадцатую главку которой открывают четверо- и пятистишные строфы, напоминающие о шестистишии «Песни…». В данном случае разработка этих строф Толстым представляется его самостоятельным шагом[3].
Теперь рассмотрим исходный материал использования. Схему строфы «Песни о вещем Олеге» я представлю следующим образом: Ам 4м3ж4м3ж4м4м , где Ам – постоянный для строфы амфибрахий, 4 или 3 – количество стоп в стихотворной строке, а «м» и «ж» - мужские и женские клаузулы соответствующих стихов[4].
Из сюжетных мотивов и деталей «Песни…» я выделю только те, которые, как выяснилось в результате анализа баллад Толстого, оказали влияние на пушкинского последователя. При этом я не буду описывать сюжетную схему оригинала, а попытаюсь реконструировать тот инвариантный сюжет с его открытыми границами, образ которого, очевидно, представлял себе Толстой как читатель «Песни…».
Итак, в сюжете баллады действуют: «могучий» герой (являющийся или могущественным властителем, или сильным воином - или же выполняющий обе названные функции) и его «свободный» собеседник (в большинстве случаев этот персонаж у Толстого будет выполнять подчиненную функцию, а в некоторых сюжетах так и не появится). Героя окружают дружина и/или «отроки» (вообще слуги). Место действия – поле близ леса (или лес) и княжеская пиршественная зала (пиршество может быть перенесено в поле/лес). Время – давнее «историческое» прошлое. Наличие двух персонажей обеспечивает ситуацию и, следовательно, форму диалога (и в тех случаях, когда собеседник – «alter ego» героя).
Собеседник предрекает герою будущее (неизбежное или возможное). Герой противоречиво относится к предсказанию (Толстой обратил внимание на описание психологической реакции Олега на слов волхва). Как и в исходном, так и в варьирующих сюжетах князь/воин часто изображается в роли всадника. Поэтому особое значение для Толстого приобретает заявленный в источнике мотив передачи коня, который в собственных сочинениях поэта временами будет выглядеть предельно трансформированным (но, как правило, будет фиксироваться реминисценциями).
И еще две «мелочи» в тексте «Песни…» оказались существенными для последователя Пушкина. Во-первых, дважды был упомянут Цареград («в цареградской броне», «щит на вратах Цареграда»). Во-вторых, сюжет Пушкина проявлял цикличность и периодичность, так как концы трех строф объединяла рифма меня – коня (таким образом речь Олега циклизовалась: эти рифмы появлялись в речи Олега до предсказания, непосредственно после предсказания и на пиру), а еще в двух строфах обнаруживался завершающий и объединяющий их рефрен «…поминают минувшие дни/ И битвы, где вместе рубились они» (он маркирует смену или окончание периода: Олег слушает предсказание – Олег пирует – предсказание сбывается – Игорь и Ольга пируют на тризне).
Познакомившись с тем материалом, который под пером А.К.Толстого неоднократно будет подвергаться различным трансформациям, обратимся к образцам его экспериментов над «Песней о вещем Олеге». Сначала – к вариациям строфическим, затем – сюжетным.
Трансформация строфы.
Простейший шаг, действенный для камуфлирования зависимости своего текста от пушкинского, Толстой предпринимает уже в «Василии Шибанове», принесшем автору славу поэта-«балладника». Он меняет только стиховой состав строфы, добавляя к исходной схеме Ам 4м3ж4м3ж4м4м два дополнительных стиха 3ж3ж[5] и, таким образом, получая строфу со схемой Ам 4м3ж4м3ж4м4м(3 ж3ж)[6]:
Князь Курбский от царского гнева бежал,
С ним Васька Шибанов, стремянный.
Дороден был князь. Конь измученный пал.
Как быть среди ночи туманной?
Но рабскую верность Шибанов храня,
Свого отдает воеводе коня:
«Скачи, князь, до вражьего стану,
Авось я пешой не отстану».
В этой и других балладах (исключая «Романа Галицкого») Толстой сохраняет даже графическое оформление исходной строфы.
Кроме стихового состава, в строфе источника можно было изменить состав рифм. Поэт произвел такой эксперимент только однажды – в балладоподобном стихотворении «Пустой дом». В схеме пушкинской строфы он всего лишь заменил женские клаузулы мужскими[7], получив форму Ам 4м3м4м3м4м4м (при этом заданная Пушкиным схема рифмовки АВАВСС сохранялась):
Стоит опустелый над сонным прудом,
Где ивы поникли главой,
На славу Растреллием строенный дом,
И герб на щите вековой.
Окрестность молчит среди мертвого сна,
На окнах разбитых играет луна.
Крайней степенью трансформации формы оригинала мог бы явиться отказ от главного признака строфы как таковой – от графического выражения строфичности. Иначе говоря, превращение чужой строфической формы в собственную астрофическую. В следующем произведении, лирической балладе «С ружьем за плечами, один, при луне…», Толстой использовал эту возможность. Астрофическая форма в данном стихотворении призвана скрыть механическую смену типов строф. Однако эта скрытая строфичность текста легко опознается.
В русской поэзии первой половины XIX в. амфибрахий был тесно связан с жанром романтической баллады. А наиболее известные образцы баллад с использованием амфибрахия обладали строфичностью: «Лесной царь» Гете в переводе Жуковского и «Черная шаль» Пушкина –соответственно 4м4м4м4м и 4м4м, «Ангел» Лермонтова – 4м3м4м3м, его же «Тамара» и «Воздушный корабль» (последний текст – с рифмовкой только четных стихов, по которой в середине века будут опознавать переводы из Гейне) – 3ж3м3ж3м, наконец, его же «Русалка» - со схемой 4м3м4м3м при неурегулированном чередовании амфибрахия с анапестом. Поэтому форма начальной части баллады Толстого Ам 4м4м … позволяет заподозрить ее в относительной близости, например, к форме «Лесного царя». К тому же эта форма у Толстого тяготеет к синтаксическому членению на двустишия:
С ружьем за плечами, один, при луне,
Я по полю еду на добром коне.
Я бросил поводья, я мыслю о ней,
Ступай же, мой конь, по траве веселей!
Я мыслю так тихо, так сладко, но вот
Неведомый спутник ко мне пристает,
Одет он, как я, на таком же коне,
Ружье за плечами блестит при луне.
Более явно строфичность начинает проявляться в той части, в которой автор передает речь странного спутника героя, его alter ego:
“Смеюсь я, товарищ, мечтаньям твоим,
Смеюсь, что ты будущность губишь;
Ты мыслишь, что вправду ты ею любим?
Что вправду ты сам ее любишь?
Смешно мне, смешно, что, так пылко любя,