Глагол “вижу”, которым поэт начинает повествование, через несколько строк повторяется в стихотворении. Использование одного и того же глагола в пределах строфы не может не настораживать, вряд ли этот факт можно объяснить случайностью или небрежностью со стороны автора.
Повторения занимают особое место в поэтическом языке Бродского. В эссе “О скорби и разуме” (1994) при анализе стихотворения Роберта Фроста “Домашние похороны” поэт обращает внимание на неоднократное употребление автором глагола “see” (видеть) и объясняет смысл подобного построения:
“Любой искушенный поэт знает, как рискованно на небольшом отрезке использовать несколько раз одно и то же слово. Риск этот — риск тавтологии. Чего же добивается здесь Фрост? Думаю, именно этого — тавтологии. Точнее, несемантического речения”.
В качестве повторяющегося слова в стихотворном тексте, по мнению Бродского, может быть использовано “любое односложное слово”, так как в этом случае словоупотребление сводится не к семантической номинации, а к тому, “чтобы взорвать глагол изнутри, ибо содержание реального наблюдаемого подрывает процесс наблюдения, его способы и самого наблюдателя. Эффект, который пытается создать Фрост, — неадекватность реакции, когда вы автоматически повторяете первое пришедшее на ум слово. „Вижу” здесь — просто шараханье от неизъяснимого”.
В стихотворении “На смерть Жукова” показательным является тот факт, что Бродский при повторении использовал не “любое односложное слово”, а глагол “видеть”, о значении которого он написал при разборе “Домашних похорон”. Исходя из объяснений поэта, повторяющееся “вижу” в стихотворении передает “восклицание”, “взрыв”, эмоциональное “зияние” в условиях, когда чувства переполняют человека, не находя адекватного выражения на языковом уровне.
Маршал Жуков умер летом 1974 года. В словосочетании “колонны замерших внуков”, о которых писал Бродский, прилагательное “замерший” не соотносится ни со словом “застывший”, ни со словом “холодный”, ни тем более со словом “мертвый”, как предполагает в статье М. Лотман. Для носителя русского языка очевидно, что “замереть” от смерти или от холода нельзя, можно “замереть от горя” или “замереть в почтительном молчании”. Тот факт, что Бродский видит себя в колонне “внуков”, замерших у гроба маршала Жукова, свидетельствует о том, что поэт воспринимал смерть полководца как свою личную трагедию.
Когда началась война, Бродскому было чуть больше года. Немцы стремительно наступали, продвигаясь в глубь страны, чтобы во что бы то ни стало захватить ее стратегические центры. В сентябре 1941 года, когда решалась судьба Ленинграда и его жителей, оборону города возглавил Г. К. Жуков. Ценой невероятных усилий и жертв враг был остановлен. От центра города его отделяли всего 10 километров.
Началась 900-дневная блокада. В разговоре с Соломоном Волковым поэт вспоминает о том времени:
“Мать тащит меня на саночках по улицам, заваленным снегом. Вечер, лучи прожекторов шарят по небу. Мать протаскивает меня мимо пустой булочной. Это около Спасо-Преображенского собора, недалеко от нашего дома. Это и есть детство” 8.
Ненадолго маленького Иосифа вывозили в Череповец, остальное время он с матерью провел в осажденном Ленинграде. Отец Бродского — военный корреспондент — участвовал в прорыве блокады. У поэта были все основания считать себя одним из тех самых “внуков”, которые воспринимали маршала как часть своей судьбы, как защитника и освободителя отечества.
Человек, которого в последний путь провожали тысячи людей, символизировал силу и мощь Российского государства, его драматическую историю и умение побеждать в самых безнадежных ситуациях, когда отступали сильнейшие и казалось, что нет и не может быть надежды на спасение. Ощущая себя частью этой великой силы, которая, пользуясь словами из статьи М. Лотмана, “одновременно и ужасала, и вдохновляла”, Бродский не мог обойти молчанием смерть ее национального героя.
В статье Михаил Лотман заявляет о том, что к описанию похорон маршала Жукова Бродский вообще не имеет отношения, так как в стихотворении речь “может идти лишь о ментальном присутствии лирического субъекта, отнюдь не тождественного самому поэту” 9.
Рассуждения о соответствии или несоответствии лирического героя автору произведения всегда уязвимы. Поэт не политический деятель, точка зрения которого определяется политикой государства или уставом выдвинувшей его партии, его творчество подчиняется внутренним побуждениям, и потому у него всегда есть возможность выбора. В отличие от обычного человека, речь которого должна соответствовать, по крайней мере, уровню собеседника, поэт при выборе тематики стихотворений абсолютно ничем не связан. По словам Бродского, “лучше других на вопрос „Для кого вы пишете?” ответил Игорь Стравинский: „Для себя и для гипотетического alter ego”. Сознательно или бессознательно всякий поэт на протяжении своей карьеры занимается поисками идеального читателя, этого alter ego, ибо поэт стремится не к признанию, но к пониманию” (“Об одном стихотворении”, 1981).
Рассматривая потенциального читателя как свое второе “я”, поэт волен говорить с ним о чем угодно. При этом искренность и эмоциональность восприятия являются необходимыми условиями создания талантливого произведения: если писать о том, что не находит в душе отклика, вряд ли можно ожидать заинтересованного прочтения и сопереживания от читателей.
Если же по каким-то причинам поэт хочет отстраниться от выражаемой точки зрения или написать о чем-то постороннем, что заинтересовало его, но не соответствует его взглядам, он прибегает к посреднику. Однако присутствие в тексте посредника, от лица которого ведется повествование, не определяется желанием критиков, оно должно находить подтверждение на лингвистическом уровне. В стихотворении Бродского ничего подобного нет, поэтому вновь встает вопрос, почему для автора статьи принципиально важным является отделить поэта и от события, по поводу которого написано стихотворение, и от чувств, которые поэт выражает в связи со смертью маршала.
Понять причины неприятия стихотворения Бродского и истоки многочисленных вопросов, возникающих при его прочтении, можно, обратившись к тематике: “На смерть Жукова” является откликом поэта на событие политическое, потому что смерть государственного деятеля, даже бывшего, всегда имеет политический резонанс. В отношении маршала Жукова, который был культовой фигурой в Великой Отечественной войне, на политическое восприятие смерти неизбежно накладываются общечеловеческие и личные оценки по отношению к человеку, “родину спасшему” в один из самых трудных моментов ее истории.
Обращение Бродского к образу маршала Жукова, торжественный тон повествования заставляли вольно или невольно прочитывать стихотворение как апофеоз Советской России. С другой стороны, почему именно “советской”? Стихотворение посвящено той России, которая была у Бродского, “советская” или любая другая, она оставалась для него единственно возможной — такой, какой раз и навсегда вошла в его жизнь при рождении.
В стихотворении “На смерть Жукова” автор описывает похоронную процессию глазами одного из ее участников — человека из толпы, которая заполнила улицы Москвы, чтобы в последний раз проститься с легендарным маршалом. Виден “круп” лошади, а, значит, “гроб на лафете” уже проехал; повернув голову, поэт провожает его взглядом. Настойчиво повторяющееся “Вижу” звучит в стихотворении как удары тяжелого молота, неумолимо отсчитывающего ход истории...
На самом деле описываемая ситуация была не более чем результатом воображения поэта, так как среди участников похорон его не было и не могло быть в то время. Не было и Колонного зала, образ которого возникает у многих при интерпретации “колонн замерших внуков” в первой строфе стихотворения Бродского. По воспоминаниям очевидцев, “власти предержащие побаивались его даже мертвого. ‹…› В пожарном порядке закрыли „на ремонт” Колонный зал Дома союзов, где обычно (по меркам разных времен) проходили прощания с выдающимися людьми” 10.
После смерти тело Г. К. Жукова было кремировано, поэтому использованный во второй строке стихотворения Бродского образ (“гроб на лафете”) не соответствовал действительности. Урна с прахом маршала была установлена для прощания в Краснознаменном зале Центрального Дома Советской Армии. Когда церемония закончилась, урну повезли в центр Москвы на катафалке, а у Дома Советов перенесли на орудийный лафет. Лошадь в траурном кортеже (“лошади круп”) тоже была вымыслом автора — поэтическим приемом, позволяющим соотнести похороны Жукова с традиционным погребением великих полководцев древности. В тот день шел дождь, и об этом не упоминается в стихотворении.
Однако воображаемый слепок события выглядит настолько реальным в представлении Бродского, что у читателя не возникает сомнения в присутствии на похоронах самого автора. Более того, на фоне описываемой ситуации в стихотворении возникает метафорический подтекст, кардинальным образом меняющий механизмы соотношения между метафорой и действительностью: не метафора служит для пояснения значения реального события, а описываемая поэтом ситуация похорон обрастает метафорическим смыслом, приобретая в контексте стихотворения символическое значение, в котором восхищение и дань уважения маршалу совмещается с темой прощания с ним человека, навсегда оторванного от той реальности.
Каким же образом автору удается в стихотворении заявить о своем присутствии и отсутствии одновременно?
Роль наблюдателя, которую принимает на себя поэт, предполагает как зрительное, так и слуховое восприятие того, что происходит вокруг. Однако, описывая в стихотворении похороны маршала, Бродский замечает: “Ветер сюда не доносит мне звуков / русских военных плачущих труб”, — зрительный образ есть, а звук отсутствует. В чем же причина? Обратимся к прозе поэта.