Ошибки отцов» и «поздний ум» детей
Конфликт поколений в русской литературе
И. И. Мурзак, А. Л. Ястребов.
В одном из программных произведений русской культуры – фонвизинском «Недоросле» – озвучивается идея, присущая многим сатирам и пародиям. «Не хочу учиться, а хочу жениться» традиционно переносится в плоскость критики пошлых патриархальных нравов, но тем не менее представляет интерес с точки зрения конфликта возрастов. Слова Митрофанушки – неокультуренная декларация желания перейти в новый жизненный статус, стать отцом и уже самому поучать, а не быть предметом педагогического насилия. XIX век воспринимает признание героя как лозунг ограниченности взглядов, эмблему «оскотинивания» и в своей категоричности не замечает, что собственный стиль поведения даже хуже, так как исключает какие-либо желания, кроме сеяния просвещения или проповедования влюбленным девушкам западных философий, и то почерпнутых из неважных книжек.
Русский герой не хочет ни учиться, ни жениться. Матримониальные порывы Митрофанушки подвергнуты остракизму, осмеяны, но им взамен ничего не предложено, кроме «русской хандры», разочарования, рефлексии, которые не скрываются, а выплескиваются педагогической энергией героев века.
Заданность сюжетной ситуации – отсутствие у персонажей отца – подразумевает определенный образ их самореализации. Им нужна сцена, подиум, садовая скамейка, водяное общество, бальная зала, дворянские усадьбы, чтобы провозглашать, проповедовать, наставлять, поучать... Осуществляется переструктурирование темы: сын заявляет свои права на отцовские обязанности и так увлекается собственной значимостью, что за пылом полемик, дискуссий забывает о естественности женитьбы и любви: «...Кому ума недоставало...» (Чацкий о женитьбе); «Когда бы жизнь домашним кругом я ограничить захотел... Что может быть на свете хуже семьи...» (Онегин).
Усеченность коллизии «отцы – дети» в русской литературе имеет особые идейно-эстетические основания. Читатель ничего не знает об отцах Евгения Онегина, Печорина. Сами конфликты романов отрицают возможность присутствия родительского начала. Его несуществование актуализирует мотивы скитальчества Онегина и Алеко, антитезу Евгения и Медного всадника, аллегории петровских, государственных, отечественных устремлений; идею самодостаточности одиночества романтического персонажа, мечтающего о тихом либо действенном счастье.
В «Герое нашего времени» упоминанием княгиней матушки Печорина ограничивается сюжетная информация о семействе, породившем таинственную фигуру разочарованного в жизни человека. Генезис трагического состояния мира в «Герое» восходит к «Думе», а сама структура обвинения в адрес «ошибок отцов» сродни риторическому восклицанию Чацкого «А судьи кто?». Отрицание за кем бы то ни было отцовской функции со стороны молодых ниспровергателей объясняется развитием этико-идеологических ориентаций русской культуры, когда ангажированный соответственно определенным концепциям герой должен быть свободен от догм и иллюстрировать прежде всего самостоятельный философский поиск. Подобная ситуация приводит к тому, что максимально одинокий персонаж предстает псевдосиротой, своеобразным вариантом просветительского найденыша. Но отличен вектор его движения по сюжету, целью становится не идентификация с социальным слоем, а социоразрушающая идея.
Разорванные семейные связи, реликты патриархального мира представлены набором разрозненных родственников (эта тенденция присуща и западному роману). Дядя обязан оставить наследство или стать образцом рассудочности для повышенно эмоционального неофита-племянника («Обыкновенная история»); он может воплотить в себе идею государственного отцовства (дядя Николай Ростов, грозящий Николеньке в фантасмагории сна финала «Войны и мира»). Иной образ дяди-дядьки – наставник-простолюдин, оберегающий и любящий доверенного ему недоросля. В западной литературе эту роль выполняет кормилица, она выполняет функцию хранительницы героини («Ромео и Джульетта»), присутствует во всех философско-педагогических трактатах, начиная с Монтеня.
Не менее важны образы тетушек, осуществляющие связь с матриархальной стариной. Они многочисленны, благорасположены к героям. Старые девы, они полностью отдаются заботам о племянниках. Их функция в европейской культуре сводится к тому, чтобы безропотно внимать категоричным оценкам молодости привычного и неизменного мира, всплескивать руками и склоняться к правоте мнения воспитанника, но потом молиться за него, просить у Бога прощения для дерзкой юности. Образы тетушек и матерей пересекаются в сюжетах, представляющих косвенную характеристику персонажа, посещающего родительский дом проездом на очередную идеологическую дискуссию. Саркастический ум Базарова, независимость его суждений прячутся, закрываются смущением, когда он видит отца и мать – последнее напоминание об эпохе скромных героев, не щадящих себя, подобно чете пушкинских Мироновых.
Те произведения русской литературы XIX века, в сюжете которых задана тема «отец – сын», обращены к истории, поэтому извлечение основного элемента оказывается невозможным: разрушается аналогия с патриотическим образом естественной цепи времен. Убийство Андрия в «Тарасе Бульбе», помимо значений торжества патриотизма, верности долгу и романтического мотива страсти, преобладающей над кровным союзом, – ритуальная кара человеку, нарушившему патриархальный отцовский закон, в котором нельзя усомниться. Он дан для безусловного исполнения, как повеление бытия, его нарушение наказуется самим отцом-законом. Сюжет «Тараса Бульбы» развивает в русской литературе нескончаемые европейские героические времена. Гоголь усложняет конфликт, доминантная идея кровной солидарности подтверждается гибелью героев, принадлежащих ушедшим эпохам, и которыми любовная романтическая мотивация поступков Андрия не может быть понята. Тема отцов и детей соприкасается с темой дружбы, но уже в мотиве предательства, а ее инвариант характеризуется сюжетной коллизией столкновения любовных интересов связанных родственными узами представителей разных возрастов («Первая любовь» Тургенева, «Братья Карамазовы» Достоевского).
Литература начала XIX века, постигая школу романтического индивидуализма, сознательно сопротивляется патриархальной целостности семьи, тем самым упрощая задачу автора в изображении героя-идеолога, независимого от локальности семейно-бытового конфликта. Приложением сил ниспровергателя догм становится привычная мораль социума, поэтому отеческое морализаторство слишком упрощает универсализм негативных интенций. Введи Пушкин, Лермонтов в структуру повествования отца, дидактическая риторика патриархального резонера привела бы к созданию «Войны и мира». Однако тема отца присутствует в романах русских авторов в опосредованном метафизическом плане: болезненность внутреннего состояния персонажей, психологическое старчество, жизненное всезнание интегрируются в самовосприятие молодости. В этом синтезе может быть обнаружена романтическая установка на беспрецедентность чувствования, но механизмы его конструирования основываются на аллегорической контаминации различных возрастных форм рефлексии. Интенсивность проживания и переживания жизни героями свидетельствует о процессуальности постижения мира (атрибут юности) и постоянной апелляции к собственному освоенному опыту духовной старости. Подобное решение характеризует прежде всего «дворянские» сюжеты культуры, когда носители оригинальной мысли входят в противоречие с традиционными представлениями о жизни и с образцами для подражания.
В литературе создается катастрофическая ситуация: прерывается родовая связь. Тарас убивает сына, старосветские помещики, Коробочка, Собакевич бездетны, молодые герои чураются прекрасного пола, растрачивают себя в монологах и бесперспективных любовных интригах. Надежда Ломоносова на то, что российская земля будет рождать собственных Невтонов и Платонов, гротескно развитая мечтой Митрофанушки, утратила актуальность. Герои-идеологи не добиваются расположения женщин, а увлечены путешествиями, преодолевая и по-новому осмысливая пройденный просветителями путь, финал которого уже не обещает единения с миром. Сами героини тоже не склонны к браку с персонифицированной рефлексией, их избранники менее интересны, но зато более надежны. Непродуктивность персонажа ощущается внутри самой культуры: вероятные избранницы либо разочарованы, либо уже вышли замуж. Неслучайным в связи с этими процессами видится появление в 50-60-е годы «тургеневских девушек», отличных от предшественниц тем, что они приуготованы для любви особенным людям; воспитанные вне традиций домостроя, свободные, тонко чувствующие, ожидают они появления в отдаленных дворянских гнездах того единственного, кто воплотил бы в себе идеальные образы культуры.
Тургеневская «ярмарка невест» является литературной необходимостью. Ранее персонажам Пушкина и Лермонтова предлагалось объездить всю Россию, чтобы, возвратившись, сделать свой выбор, или исследовать аулы, маленькие южные города, чтобы убедиться, что любовь горянки ничем не отличается от чувства светской барышни. Но представители поколения 20–30-х годов выходят из магистрального сюжета, и на долю барышень Тургенева выпадает тягостная встреча с человеком, по инерции следующим уже архаичным «лишним» идеалам (Рудин), прогрессивно мыслящим, но обремененным любовным грузом прошлого (Лаврецкий), в горячечной обреченности увлекающим к переменам (Инсаров). Жизнетворящий потенциал женских образов остается невостребованным. Избранники уже обручены со смертью всевозможными трагическими обстоятельствами или не в состоянии нести ответственность за самих себя, не говоря уже о любимых. Философское подполье начинает вырисовываться перед героем возможностью спрягаться от мира требований чувства, но дорогу к нему он еще не знает. Мужские типы русской литературы находятся в состоянии эволюции от абстрактных идей к действенной самореализации, что объясняет невозможность их гармонизации с уже сложившимся женским мифом культуры.