Чернышевский действительно по-новому решает в диссертации основной вопрос эстетики о прекрасном: "прекрасное есть жизнь", "прекрасно то существо, в котором мы видим жизнь такою, какова должна быть она по нашим понятиям". В отличие от Гегеля и его русских последователей Чернышевский видит источник прекрасного не в искусстве, а в жизни. Формы прекрасного не привносятся в жизнь искусством, а существуют объективно, независимо от искусства в самой действительности.
Утверждая формулу "прекрасное есть жизнь", Чернышевский сознает, что объективно существующие в жизни формы прекрасного сами по себе нейтральны в эстетическом отношении. Они осознаются как прекрасные лишь в свете определенных человеческих понятий. Но каков же тогда крите-рий прекрасного? Может быть, верна формула, что о вкусах не спорят, может быть, сколько людей - столько и понятий о прекрасном? Чернышевский показывает, что вкусы людей далеко не произвольны, что они определены социально: у разных сословий общества существуют разные представления о красоте. Причем истинные, здоровые вкусы представляют те сословия общества, которые ведут трудовой образ жизни: "у поселянина в понятии "жизнь" всегда заключается понятие о работе: жить без работы нельзя..." А потому "в описаниях красавицы в народных песнях не найдется ни одного признака красоты, который не был бы выражением цветущего здоровья и равновесия сил в организме, всегдашнего следствия жизни в довольстве при постоянной и нешуточной, но не чрезмерной работе". И наоборот, светская "полувоздушная" красавица кажется поселянину решительно "невзрачною", даже производит на него неприятное впечатление, потому что он привык считать "худобу" следствием болезненности или "горькой доли".
Ясно, что диссертация Чернышевского была первым в России манифестом демократической эстетики. Подчиняя идеальное реальному, искусство действительности, Чернышевский создавал принципиально новую эстетическую теорию не идеалистического, а материалистического типа. Его работа, с восторгом встреченная разночинной молодежью, вызвала раздражение у многих выдающихся русских писателей. Тургенев, например, назвал ее "мерзостью и наглостью неслыханной". Это было связано с тем, что Чернышевский разрушал фундамент идеалистической эстетики, на которой было воспитано целое поколение русских культурных дворян 30-40-х годов. К тому же юношеский труд Чернышевского не был свободен от явных ошибок и упрощений. "Когда палка искривлена в одну сторону,- говорил он,- ее можно выпрямить, только искривив в противоположную сторону: таков закон общественной жизни". В работе Чернышевского таких "искривлений" очень много. Так, он утверждает, например, что "произведения искусства не могут выдержать сравнения с живой действительностью": "гораздо лучше смотреть на самое море, нежели на его изображение, но за недостатком лучшего, человек довольствуется худшим, за недостатком вещи - ее суррогатом". С подобным принижением роли искусства, разумеется, не могли согласиться ни Тургенев, ни Лев Толстой. Раздражало их в диссертации Чернышевского и утилитарное, прикладное понимание искусства, когда ему отводилась роль простой иллюстрации тех или иных научных истин. Тургенев долго помнил оскорбивший его художественную натуру пассаж Чернышевского и в несколько измененном виде вложил его в уста Базарова. Рассматривая альбом с видами Саксонской Швейцарии, Базаров кичливо замечает Одинцовой, что художественного вкуса у него действительно нет: "...Но эти виды могли меня заинтересовать с точки зрения геологической, с точки зрения формации гор, например... Рисунок наглядно представит мне то, что в книге изложено на целых десяти страницах".
Однако эти упрощенные суждения об искусстве, сделанные в пылу полемического задора, нисколько не умаляют истины общего пафоса эстетических воззрений Чернышевского. Вслед за Белинским он раздвигает границы искусства с целью обогащения его содержания. "Общеинтересное в жизни - вот содержание искусства",- утверждает он. Точно так же Чернышевский раздвигает и границы эстетического, которые в трудах его предшественников замыкались, как правило, в сфере искусства. Чернышевский же показывает, что область эстетического чрезвычайно широка: она охватывает весь реальный мир, всю действительность. Отсюда логически следует мысль Чернышевского о необходимости пересоздания самой жизни по законам красоты, мысль, отвечающая глубинной сути его революционно-демократических убеждений.
В "Очерках гоголевского периода русской литературы" Чернышевский показал, что традиции критики Белинского 40-х годов по-прежнему жизнеспособны. Критикуя теоретиков "чистого искусства", развивая идеи Белинского, Чернышевский писал: "Литература не может не быть служительницею того или иного направления идей: это назначение, лежащее в ее натуре,- назначение, от которого она не в силах отказаться, если бы и хотела отказаться. Последователи теории чистого искусства, выдаваемого нам за нечто долженствующее быть чуждым житейских дел, обманываются или притворяются: слова "искусство должно быть независимо от жизни" всегда служили только прикрытием для борьбы против не нравившихся этим людям направлений литературы, с целью сделать ее служительницею другого направления, которое более приходилось этим людям по вкусу".
Однако в споре со своими идейными противниками Чернышевский "перегибает палку" в противоположную сторону: за "гоголевским" направлением он признает "содержательность", "пушкинское" же обвиняет в "формотворчестве". "Пушкин был по преимуществу поэт формы... В его произведениях не должно искать главнейшим образом глубокого содержания, ясно осознанного и последовательного". Фактически Чернышевский уступает Пушкина либералам. Рассматривая искусство как одну из форм общественно полезной деятельности, Чернышевский явно недооценивает его специфику. Он ценит в искусстве лишь сиюминутное, конкретно-историческое содержание, отвечающее интересам общества в данную минуту, и скептически относится к тому непреходящему и вечному, что делает произведение настоящего искусства интересным для разных времен и разных поколений. Но и в этой односторонности Чернышевского сказывается его темперамент революционного борца. В главном он остается прав: "Только те направления литературы достигают блестящего развития, которые удовлетворяют настоятельным потребностям эпохи".
В своей литературно-критической деятельности Чернышевский постоянно стремился подвести читателя к выводам революционного характера. При этом его не очень интересовало то, что хотел сказать автор в своем произведении: главное внимание сосредоточивалось на том, что сказалось в нем невольно, иногда и вопреки желанию автора. Анализируя "Губернские очерки" Щедрина, Чернышевский видит за обличениями взяточничества провинциальных чиновников другую, более глубокую проблему: "надо менять обстоятельства самой жизни в ту сторону, где человеку не нужно будет прибегать ни ко лжи, ни к вымогательству, ни к воровству, ни к другим порочащим его поступкам".
Обращаясь к повести Тургенева "Ася" в статье "Русский человек на rendez-vous", Чернышевский не интересуется художественными объяснениями любовной неудачи героя, данными автором. Для критика рассказчик тургеневской повести - типичный "лишний человек", дворянский герой, время которого прошло и в жизни, и в литературе. Резкая оценка Чернышевским "лишнего человека", поддержанная вскоре Н. А. Добролюбовым, который в статье "Что такое обломовщина?" увидел в бездействии Онегина, Печорина, Рудина типичный дворянский паразитизм, вызвала решительное несогласие А. И. Герцена. В "Колоколе" он опубликовал по этому поводу две полемические статьи - "Very dangerous!!!" ("Очень опасно!!!") и "Лишние люди и желчевики". В них Герцен протестовал против недооценки роли дворянской интеллигенции в русском освободительном движении. Разногласие с человеком, мнение которого имело огромный авторитет в России, заставило Чернышевского съездить в Лондон для специального объяснения с Герце-ном. Но в разговоре каждый из оппонентов остался при своем. Герцен был прав с широкой, исторической точки зрения. Чернышевский же переносил в прошлое то отношение к либерально-дворянской интеллигенции, которое сложилось у революционеров-демократов в боевые 60-е годы.
Стремление превратить литературно-критическую статью в политическую прокламацию особенно наглядно проявилось у Чернышевского в рецензии на рассказы из народного быта Николая Успенского, которая под названием "Не начало ли перемены?" увидела свет в ноябрьском номере "Современника" за 1861 год. Здесь Чернышевский обращал внимание, что характер изображения крестьянской жизни писателем-демократом Н. Успенским резко отличается от писателей дворянского лагеря - Тургенева и Григоровича. Если писатели-дворяне стремились изображать народ лишь в симпатических его качествах с неизменным сочувствием и соучастием, то Н. Успенский пишет о народе "правду без всяких прикрас". Чернышевский видит в этой перемене очень знаменательный симптом зреющего революционного пробуждения русского крестьянства:
"Мы замечали, что резко говорить о недостатках известного человека или класса, находящегося в дурном положении, можно только тогда, когда дурное положение представляется продолжающимся только по его собственной вине и для своего улучшения нуждается только в его собственном желании изменить свою судьбу. В этом смысле надобно назвать очень отрадным явлением рассказы г. Успенского, в содержании которых нет ничего отрадного".