(*57) В письме М. Н. Каткову, в журнале которого "Русский вестник" печатался роман, Достоевский писал, что Раскольников, вопреки убеждениям, предпочел "хоть погибнуть на каторге, но примкнуть опять к людям: чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством... замучило его". Именно желание примкнуть к людям, глотнуть живой воды из чистого духовного источника заставило Раскольникова послушать Сонечку: "Нет,- мне не слез ее надобно было... Надо было хоть обо что-нибудь зацепиться, помедлить, на человека посмотреть!" Тоска по человеку заставляет Раскольникова принять от Сонечки "простонародный крестик". Простонародность тут не случайно подчеркнута Достоевским. Путь обновления героя - это путь признания народной веры, народного взгляда на жизнь, который исповедует Сонечка. В своем бунте герой преступен перед законами человечности, которые живы в народе в виде изначальных основ христианской нравственности. Судить Раскольникова по совести может только Сонечка Мармеладова, и суд ее будет глубоко отличаться от суда Порфирия. Это суд любовью, состраданием и человеческой чуткостью - тем высшим светом, который удерживает человечность даже во тьме бытия униженных и оскорбленных людей. С образом Сонечки связана великая идея Достоевского о том, что мир спасет братское единение между людьми во имя Христово и что основу этого единения нужно искать не в обществе "сильных мира сего", а в глуби"ах народной России.
Судьба Сонечки полностью опровергает близорукий взгляд Раскольникова-теоретика на окружающую жизнь. Перед ним отнюдь не "дрожащая тварь" и далеко не смиренная жертва обстоятельств. Вспомним, как отвечает она на богохульство Раскольникова: "Молчите! Не спрашивайте! Вы не стоите!.." - вскрикнула она вдруг, строго и гневно смотря на него... "Тут сам станешь юродивым! Заразительно!" - подумал он". Именно потому и не липнет к Сонечке Мармеладовой "грязь обстановки убогой". В условиях, казалось бы, совершенно исключающих добро и человечность, героиня находит свет и выход, достойный нравственного существа человека и не имеющий ничего общего с индивидуалистическим бунтом Раскольникова. Герой глубоко заблуждается, пытаясь отождествить свое преступление с подвижническим самоотречением Сонечки: "Ты тоже переступила, ты загубила жизнь свою". Есть качественное различие между стремлением к добру через допущение зла по отношению к другим и самопожертвованием, добровольным, естественным, во имя сострадательной любви к ближним. (*58) "Ведь справедливее,- восклицает Раскольников,- тысячу раз справедливее и разумнее было бы прямо головой в воду и разом покончить!" - "А с ними-то что будет?" - слабо спросила Соня, страдальчески взглянув на него, но вместе с тем как бы вовсе и не удивившись его предложению... И тут только понял он вполне, что значили для нее эти бедные, маленькие дети-сироты и эта жалкая, полусумасшедшая Катерина Ивановна, с своею чахоткой и со стуканьем об стену головою". Самоотверженность Сони далека от смирения, она имеет социально активный характер, она вся направлена на спасение погибающих. Да и в христианской вере героини на первом плане стоит не обрядовая сторона, а практическая, действенная забота о ближних. Ортодоксальные ревнители церкви обращали внимание на необычный характер ее религиозных убеждений: "Заметим еще одну подробность,- писал К. Леонтьев,- эта молодая девушка как-то молебнов не служит, духовников и монахов для совета не ищет, к чудотворным иконам и мощам не прикладывается". Достоевский в лице Сони изображает народный, демократический вариант религиозного мироощущения, близко к сердцу принимающий христианский афоризм: "вера без дела мертва есть". В народной религиозности находит Достоевский плодотворное зерно для своей идеи христианского социализма.
Чернышевский и Достоевский
Разумеется, в решении вопроса "что делать?" Достоевский занимал позицию, во многом противоположную Чернышевскому и всей революционной демократии. Для Достоевского революционеры были неприемлемы как атеисты-теоретики, опирающиеся в своих взглядах более на логику, чем на живую русскую жизнь. Известные основания для этой критики у него были. Во-первых, надежды Чернышевского и Добролюбова на крестьянскую революцию себя не оправдали. Русское революционное движение к концу 60-х, а затем в конце 70-х годов неуклонно сползало на путь террористической борьбы, вынужденно принимало индивидуалистические формы. Во-вторых, во взглядах революционеров-демократов, по Достоевскому, была "общая точка" с идеей Раскольникова: они тоже пытались "с одной логикою натуру перескочить", они слишком переоценивали роль разумного начала в человеческой судьбе и в исторических судьбах всего человечества. В мировоззрении автора "Что делать?" Достоевского настораживал ярко выраженный просветительский рационализм, вера во всесильную роль разума, в возможность подчинить его контролю самые тонкие и психологически сложные, (*59) часто непредсказуемые ситуации как личного, так и общественного плана.
В записных тетрадях 1872-1875 годов Достоевский отмечал: "Социализм - это то же христианство, но он полагает, что может достигнуть разумом". А между тем, по Достоевскому, рассудок "есть вещь хорошая, это бесспорно, но рассудок есть только рассудок и удовлетворяет вполне только рассудочной способности человека, а хотенье есть проявление всей жизни, то есть всей человеческой жизни, и с рассудком, и со всеми почесываниями". Рассудок составляет лишь одну двадцатую часть человеческого существа, и зло в человеке лежит глубже, чем предполагают "лекаря-социалисты". Нельзя построить братство на разумном расчете человеческих выгод. Для братства требуются не разумные доводы, а чисто эмоциональные побуждения: "надо, чтобы оно само собой сделалось, чтоб оно было в натуре, бессознательно, в природе самого племени заключалось".
В русском народе, по Достоевскому, сохранилось это начало братского единения в форме христианского идеала. И потому народ наш инстинктивно тянется к братству, к общине, к согласию, "несмотря на вековые страдания нации, несмотря на варварскую грубость и невежество, укоренившиеся в нации, несмотря на вековое рабство, на нашествие иноплеменников". Только на этот, глубоко в сердце народа живущий идеал и должен опираться русский человек, мечтающий о братстве. Поэтому Достоевский упрекает Чернышевского в отвлеченности, в книжности его социалистической утопии: "Вы зовете с собой на воздух, навязываете то, что истинно в отвлечении, и отнимаете всех от земли, от родной почвы. Куда уж сложных - у нас самых простых-то явлений нашей русской почвы не понимает молодежь, вполне разучились быть русскими. ...Вы спросите, что ж Россия-то на место этого даст? Почву, на которой укрепиться вам можно будет - вот что даст. Ведь вы говорите непонятным нам, массе, языком и взглядами. ...Вы только одному общечеловеческому и отвлеченному учите, а еще матерьялисты".
Достоевского пугала в революционерах эта односторонняя приверженность к теории. В образе Раскольникова он создавал обобщенный тип теоретика-рационалиста, пришедшего к своей бесчеловечной идее отвлеченным, умозрительным путем. Подмечая слабости революционного просветительства, писатель склонен был отождествлять всякий революционный протест с индивидуалистическим бунтарством.
Критикуя рационализм революционеров-демократов, он склонен был ставить знак равенства между индивидуалистическими и революционными, социалистическими теориями единственно потому, что и в тех и в других был ярко выражен элемент рационализма.
С этими убеждениями Достоевского прямо связана полемика с "теорией разумного эгоизма" Чернышевского, развернутая в романе. Писателю кажется, что проповедь разумного "расчета выгод" на руку лужиным и свидригаиловым, что она оправдывает буржуазное своеволие, оправдывает "произвол индивидуальной рассудочной способности каждого, независимо от уровня его интеллектуальной, эмоциональной и нравственной культуры". Лужины и лебезятниковы довольно легко опошляют и приспосабливают к своим торгашеским интересам эту этическую теорию, что, по Достоевскому, является первым признаком ее несовершенства, ее нежизнеспособности в том, социалистическом понимании, которое имел в виду Чернышевский.
Перед глазами Достоевского, когда он писал роман, был не только опыт русской революционной борьбы, но и буржуазных революций Запада. Эти революции, подготовленные веком Просвещения, культом разума, показали трагическое несоответствие между разумными расчетами просветителей и живой практикой революционной борьбы. Вместо ожидаемого царства свободы, равенства и братства они привели человечество к царству корысти и буржуазного чистогана. Причину такого трагического исхода Достоевский видел в том, что "натуры, верующей в братство" в природе западноевропейского человека не оказалось. В русском народе такая "натура" была. Это подтверждает и вся история преступления и наказания Родиона Раскольникова: победу в этом человеке в конце концов одержала натура, готовая на братство, которая в нем изначально жила и постоянно сопротивлялась насилию гордого разума.
Роман о "положительно-прекрасном" человеке
Следующий роман - "Идиот" Достоевский задумал как продолжение "Преступления и наказания". Главным героем его является "обновленный Раскольников", "исцелившийся" от гордыни человек, князь Мышкин, носитель "положительно-прекрасного" идеала. Не случайно в рукописи он называется иногда "князем-Христом". Роман "Идиот" - драматический эксперимент писателя над дорогой для него идеей. Разумеется, Мышкин - не Христос, а смертный человек, но из числа тех, избранных, кто напряженным духовным усилием сумел приблизиться к этому сияющему идеалу, кто глубоко носит его в сердце своем. Писатель осознавал степень риска, на (*61) который он решался в своем романе: создать "положительно-прекрасного" человека в момент, когда его еще нет в действительности, когда такой идеал ни у нас, ни в Западной Европе еще не выработался. С этим связана некоторая условность в обрисовке того, как сформировался характер князя. Мы знаем только о его тяжелом психическом заболевании, которое он одолел в Швейцарии, долгое время живя вне цивилизации, вдали от современных людей.