(„Известия СРСД”, 16 апр.)
ЧЕГО ОНИ ХОТЯТ. Вот уже несколько дней по всему Петрограду идут слухи... Какие-то тёмные личности расхаживают по улицам, рынкам, баням, лавкам, собирают толпы и всюду и везде возбуждают легковерных людей арестовать тов. Ленина, бить его, громить газету „Правда” и прочее и прочее. Нужно ли говорить, что вся эта погромная агитация ведётся с преступной целью. ... Эти гады старого порядка, прихвостни чёрной сотни, шептали всем и каждому: вот хлеба нет — и будет ещё хуже! рабочие не работают — и нас побьёт немец. И всё оказалось гнусной клеветой. Чёрная сотня начала искать нового случая. Приехал Ленин, занявший крайнюю позицию, — и вместо того чтобы спокойно обсудить вопрос, сейчас же стали распространять чёрные слухи, умышленно искажая его мысли и взгляды. Для чего это им нужно? Да для того, что междуусобица — самое выгодное дело для них. Подвернулся Ленин — великолепно! Травля т. Ленина, бесчестная и отвратительная, нужна этим тёмным силам, чтобы начать травлю против социалистов вообще, а потом против СРСД, а там авось удастся всё повернуть по-старому. Можно соглашаться или не соглашаться со взглядами Ленина, самым решительным образом спорить с ними, но разве можно у нас, в свободной стране, допускать мысль, что вместо открытого спора будет применено насилие к человеку, всю жизнь отдавшему на служение рабочему классу, на служение всем угнетённым и обездоленным?.. Вот почему, товарищи рабочие и солдаты, надо решительно и смело прекратить эту бесчестную травлю.
(„Известия СРСД”, 17 апр.)
Исполнительная Комиссия Петроградского Совета солдатских депутатов заслушала сообщения о контрреволюционной пропаганде Ленина и его единомышленников. Считать её не менее вредной, чем контрреволюционная пропаганда справа. Признавая в то же время невозможным принимать репрессивные меры против пропаганды, пока она остаётся лишь пропагандой, — Исп. Комиссия признаёт крайне необходимым противопоставить ей нашу пропаганду. А всякому контрреволюционному действию — в любой момент наше действие.
Бойкотируйте буржуазную прессу! Мы, солдаты Измайловского полка, обсудив вопрос о бессовестной травле буржуазной печатью вождя и ветерана Совета рабочих депутатов т. Ленина и защитницы наших пролетарских и крестьянских интересов „Правды”, самым энергичным образом постановили: всю буржуазную печать бойкотировать, а товарищам печатникам предлагаем не печатать их.
К сему следует 9 подписей.
17 апреля. Исполнительный Комитет солдатских депутатов 12-й Армии заявляет, что он никого не уполномачивал проверять охрану царя и требовать перевода царского семейства в Петропавловскую крепость. Выступившие от имени 12-й Армии являются самозванцами.
ПЕРВОЕ МАЯ. Увы, мировой социализм не сумел героически встать поперёк дороги катящей военной колеснице. И во время войны он не чествовал 1 мая. Но вот землетрясение революции обрушило здание азиатски-византийского деспотизма. И вот, как красное знамя сделалось национальным знаменем России, так 1 мая становится национальным праздником её. Мы верим, что не умерла революционная совесть у пролетариев Средней Европы. Мы — на распутьи мировых дорог.
На сохе я развешу кумач,
Красноту загоревшихся дней.
— Эй, дорогу, дорогу, богач,
Дай дорогу клячёнке моей.
П. Орешин
Земной и небесный владыки рода человеческого, оба жестокие, деспотичные, требовали рабского повиновения и слепой веры. И в праздниках, приуроченных к мукам и страданиям искупителя рода человеческого, не было бодрой радости и ликования. Но вот родился праздник братства всех трудящихся — 1 мая!
Царская власть и православное духовенство старательно охраняли старый стиль, видя в нём символ оторванности России от Европы и европейской мысли. Но пала плотина, отделявшая русских рабочих от европейских, — и 18 апреля мы восстанавливаем международный праздник 1 мая по новому стилю. Капиталисты всего мира уже облегчённо вздохнули, надеясь, что рабочие на время войны отказались от празднования 1 мая. А вот...
Среди гула воюющей Европы празднование 1 мая превращается в действенную силу. Трудящиеся всех стран через леса штыков братски протягивают друг другу руки. И уже приходят вести, что на отдельных участках фронта солдаты враждующих стран бросают на землю оружие и стремятся приступить к мирным переговорам. Война будет прекращена самой трудовой демократией.
Противники пролетариата могли бы указать на необходимость беспрерывной работы и в день 1 мая, и что не время для праздников. Но в этот день пролетариат куёт оружие для завоевания царства социализма. А весь заработок рабочего воскресенья пролетариат отдаёт на нужды революции.
В день 1 мая пролетарский праздник должен быть и на фронте, окопы должны быть убраны красными знамёнами...
... Производительница хлеба,
Разбей оковы прежних меж,
И нас, детей святого неба,
Простором вольности утешь.
В поту идущего за плугом
Спаси от долга и от клятв
И озари его досугом
За торжествами братских жатв.
Ф. Сологуб
ДА ВОСКРЕСНЕТ ИНТЕРНАЦИОНАЛ!
31
Ещё снаружи рык раздался:
— Цыж! А собери-ка поснидать!
И вот он, вкатился в землянку — кажется, ещё шире в плечах, да и ростом будто повышел, землянка ему мельче стала:
— Сань-ка!! Га-га-га-га!!
Стукнул ли тушей железной в грудь или обнял — фуражкой по столу хлоп! — и сам на чурбачный стул плюх! —
— Всё! Отзаседались.
Саня рад, соскучился:
— Да сколько ж вы заседали?
— А вот не поверишь — девять дней! В пятницу начали, а в субботу кончили — девять. Ну разбалакались, ну разбалакались, во мастера языком болтать, и что мы раньше их тут не видели? Да они бы все зараз взялись — Вильгельма бы заплевали.
Ездил Чернега в Минск на съезд военных делегатов Западного фронта.
— А из Питера приехали социалисты из Совета, четверо, двое русских, а два грузина — так эти по три раза выступали, и хлопают же им, идиоты. Тут слух пронёсся, что и Керенский приехал, — так троих из Совета понесли на стульях наружу встречать — а его и следа нет, не приехал. Распотешились. Ну, целовались там, на сцене: полковник с грузином, унтер с полковником. Этому Чхеидзу пятнадцать минут хлопали, а он и лыка не вяжет, половины не разберёшь, чего говорит. На трибуне рукава засучил и показывает, как они Временному правительству морду бьют,— ну и в зале рёв.
— Морду бьют?
— Ну, или за узды держат.
— Да неужели уж, Терентий?
— Да наверно так и есть. Иначе б не осмелели.
— А ты — не выступал?
— Выступал, а как же! В первый день — выступал. Там до драки дошло. Председателя съезда выбирали. Мы все — за Сорокалетова, артиллериста, он на сцене в полной амуниции, и видно, что вояка, — я мол ещё вчера сидел на наблюдательной вышке и зорко следил за врагом, а сегодня явился исполнить гражданский долг. А нам суют — яврея какого-то, Позерна, шинелку напялил, от минского де совета, присяжный поверенный. Почему мы сами собой не командуем, фронтовики? — обида уступать. Вот по этой картонке записываешься, — достал из кармана твёрдую картонную карточку табачного цвета, № 220, — со сцены вызывают уже не Чернега, а слово 220-му! Как мы ни бились, как ни горланили, и много нас больше, — и в чём их сила, скажи, кто-то где-то ещё до съезда решил, что Позерн, — и будет Позерн, и всё, а Сорокалетова — ладно, в заместители. Вот так, Санька, я на этом выплеснулся, и думаю: не-е-е, тут надо поприглядаться, тут карты под столом передают. Я думал — я на язык боек, — а тут такие — ну-у-у. Вишь ты, на правительство локти засучил, и всё у них заранее решено — так ещё докумекать надо, зачем же они нас-то собирали.
— И на девять дней? Да ты расскажи по порядку, где ж это услышать? — Сане интересно, сел тоже к столу.
Дохнул Чернега кузнечным мехом. Подумал:
— Э-этого, брат, не рассказать. Там ни концов ни начал, одна свистопляска. Такого я в жизни не видел, только на конных базарах.
Встал, шинель стянул, метнул её на свою койку вверх, а сам опять сел.
— Делегатов нас — полторы тысячи, разместили даже по госпиталям. Ну что, ходили на вокзал Раззянку встревать. Раззянка он, иначе я его не зову, он раззявился, а всё дело мимо его плывёт. Караул, оркестр и эта марсельеза, кто её знает, а мы только голос поддаём — и повалили по улицам, тут и генерал Гурко, и рядом с ним же Позерн. Раззянко перед тятром стал речь держать, мол примите от меня поклон всей русской земли, с невыразимым волнением, возврата к старому нет, великая свобода, — а тут дождь пошёл. Мы, депутаты, конечно, попёрли в тятр, а толпа на площади его ещё полчаса слушала, и с ним которого-то, Родичева. Потом они это же самое и внутри повторяли — что старое правительство привело на край гибели, а теперь отечество в опасности, надо сшибать божьих помазанников — Вильгельма, Карла, Фердинанда, султана, многим из вас не придётся увидать новой счастливой жизни, но счастье за неё умереть. Поди ты и умри. И потом всё воскресенье в празднике прошло: дождя не было, все на Соборную площадь. И отдельно евреи ходят своё поют, и отдельно малороссы. И опять же все держали речи — и скажи, ну что такое за песня „марсельеза”, ну к ляду она нам, и куда ей до наших песен, хоть „Распрягайте, хлопцы, коней”, а двадцать раз её пропевали, и всем залом тоже пели, хоть мычи. Да что! один раз почали кресты-медали отдавать, Совету рабочих депутатов! Пошли сборщики по рядам, с фуражками.
Но чернегин крест и две медали — тут, на колёсно выкаченной груди. Придержал рукой:
— Я — не в тех дуромазах, не.
Ну, и Саня бы тоже не отдал, какое-то полоумие.
— Полоумие и есть. Слышал бы ты, чего на офицеров несут: мол нам приварка мало, а офицеры шлют продовольствие в тыл — ну, чего брендят? И даже — вообще упразднить звание офицера. И каждый четвёртый: офицеров — выбирать! Ну, три остальных ему: заткнись! И — генералов сократить, а солдатское жалованье за тот счёт увеличить, — ну и на сколько ж душ хватит с одного генерала? Ну и Смирнова нашего, конечно, чистили, что он контрреволюционер, — а два года он нас вёл — не замечали. Кто упал — того и кусай. И чтобы так теперь офицеры вели, чтоб каждый солдат мог иметь полное доверие к каждому офицерскому распоряжению, ну!