Испортил Самойлов братание, испортил сладкий торг, — ещё не предстояла ли ему от своих разделка?
* * *
Ясно, что братанье есть путь к миру. Этот путь начинает ломать Дисциплину мертвого подчинения солдат „своим” офицерам. Братанье есть революционная инициатива масс, есть пробуждение совести, ума, смелости угнетенных классов, одно из звеньев в цепи... к пролетарской Революции.
(Ленин. „Правда”, 28 апреля 1917)
* * *
116'
(заседание Четырёх Дум)
Ещё вчера в Белом зале заседали никем не созванные фронтовые делегаты. Но на сегодняшний день Родзянко выговорил себе зал от Совета рабочих депутатов. Скребли и мыли его ночью, первый раз хорошо за два месяца, и ещё сегодня с утра. Завесили белым холстом прозиявшую два месяца раму содранного царского портрета. Воздвигли на прежнее место на вышке исчезавшее объёмистое кресло Родзянки. Возобновила деятельность всеми забытая думская приставская часть, со вчерашнего дня её штурмовали „за билетиками”, давали по два билета думцам для членов семейств, а остальное — „политическим организациям”. И на хоры, предельно вмещающие тысячу человек, набилось сегодня много больше — чуть не весь Совет рабочих депутатов и совещание фронтовых делегатов. И так, превосходя высотою, численностью и страстями, Пролетариат наблюдал за буржуазным действом.
А внизу — более всего собралось депутатов 4-й Думы — многие были в столице, а кто приехал и из провинции. Много меньше было, но видных, от 1-й, „Думы народных надежд” (она же „Дума народного гнева”), — Винавер, Набоков, Кокошкин, Брамсон, Гредескул, Стахович; от 2-й, уже точно „Думы народного гнева”, — Церетели, Зурабов, Гессен, Алексинский, Струве. И уже больше — от „третьиюньской” 3-й. И сквозные по разным Думам Родичев, Маклаков, Шульгин. Не слишком свободные в уже потерянном Екатерининском зале, думцы перед заседанием собирались в проходах тут, в Белом, группами, передавая друг другу кто торжество, кто оптимизм, что страна начинает успокаиваться, раньше и не могло, ведь прошло всего два месяца, кто недоверчивый пессимизм, кто скромную радость встретиться меж этих исторических стен, где сходились когда-то ежедневно. И как за эти 11 лет, с каждым думским годом, всё сознательнел русский народ — и вот эстафету 1-й Думы, ещё приумноженную, о каких завоеваниях и мечтать было нельзя, теперь несёт Временное правительство. 1-я Дума и была первым очагом общественного доверия — отчего так легко и бескровно прошла Февральская революция: на взаимном доверии. И на том, что 1-я Дума разошлась не молча, но громыхнула Выборгским воззванием, нравственно удовлетворившим народ.
Рассаживались по депутатским местам в своих прежних секторах — впрочем и все вместе они занимали сейчас лишь половину скамей, предназначенных для одной Думы. Наиболее полон был центр. На левых скамьях — всего немного, со всех четырёх Дум, вплоть до Чхеидзе и Скобелева. А крайние правые были обнажённо пусты, всех сдула История, — и посмел явиться и сесть один бойкий Пуришкевич, немало же поработавший и для этой революции.
Так бы так, но не было прежней силы у приставской части — и солдаты, привыкшие теперь к этому залу, и не найдя места на хорах, — стали впираться сюда же, сперва одиночками, потом десятками, — и неприлично рассаживались на сходах амфитеатра, разделяя депутатов и мешая им свободно разговаривать, затем и на пустующих скамьях позади. Этими солдатскими струями думцы были разделены и прижаты в сторону трибуны.
Какое же тоскливое, неуютное, стеснительное создавалось торжество!
А самые передние скамьи заняли министры: они этим хотели показать, что они не столько министры, чтобы садиться в ложу правительства, а скорей депутаты. (Отдельно от них последним, и так был замечен залом, появился Керенский, с правой рукой на чёрной подвязи, раненный в общественной борьбе.) В ложе правительства было несколько товарищей министров, а в остальном её и всю ложу Государственного Совета занимало подлинное правительство — Исполнительный Комитет Совета. Хотя кое-кто и чуть приоделся к сегодняшнему дню, — но вся группа их и лица их придавали думскому заседанию запущенно-будничный вид.
А в дипломатической привозвышенной ложе сверкали послы — сухощавый седой невозмутимый Бьюкенен, крупноголовый вытаращенный Альбер Тома вместо отозванного Палеолога, американский Френсис, итальянский Карлотти, и ещё несколько союзников помельче. Ложа печати — так и была печати, знакомые всё лица. А на председательской горе должно было сидеть три председателя — Родзянко, Головин от 2-й Думы и Гучков от 3-й.
Многое изменилось в зале, и было слишком непривычное, и уже заранее угнетало. Многое изменилось, но не сам Родзянко! А вслед за ним должно было восстать и воспрянуть всё прежнее думское величие — и он выступил это показать.
Он взошёл на помост с опозданием в 25 минут от назначенных двух часов пополудни — непомято величественный, как ни в чём не бывало переполненный торжеством, и прежним громовым голосом открыл заседание. Объявил, что Гучков по нездоровью несколько опоздает, под шумные рукоплескания пригласил на председательскую кафедру Головина, потом призвал почтить память первого председателя Муромцева. Объявил порядок, что сперва будут говорить три председателя Дум. Тут же начал и речь. (Читал по тетради, для себя необычно.)
А должна была его речь влить в присутствующих и во всю Россию бодрость, уверенность и боеспособность — и право же никто не мог прогреметь об этом лучше Родзянки. Сперва, конечно, незабвенная история:
... в этих дорогих всем нам стенах впервые раздалось свободное слово первых избранников... Приветствовать теперь же этих почтенных и незабвенных деятелей...
Но были две Думы распущены, а старое отвратительное правительство
решилось на государственный переворот 3 июня.
Тем не менее, 3-я Дума, с её
жестокой критикой военного и морского ведомств...
А 4-я —
сумела сплотиться воедино, стойко и без колебаний решилась на переворот, возглавила революционное движение... Терпеть долее тот режим сделалось невыносимым. Испытаны были все средства, чтоб образумить правителей... В основу переворота была положена идея спасения России... для достижения счастья, равенства и братства всех русских граждан.
А дальше и к главному:
Господа, неужели для того пролились потоки русской крови, чтобы получить бесславный мир? (Пуришкевич: „Никогда!”) Ужели возможен позорный сепаратный мир? (Голоса: „Никогда!”) Борьба не может окончиться ничем иным, как победой! (Аплодируют, но не левые.) Мир во имя только прекращения войны, во что бы то ни стало, без достижения указанных мною идеалов правды, чести и добра, мне представляется непостижимым. Это было бы лишь длительное перемирие.
Однако гробовое молчание на хорах, молчание левых и аплодисменты Центра — не создают грома одобрения. И в этом холодном неприятии, которое начинает Родзянку уже и беспокоить, он кстати читает о германском милитаризме, и что германский рабочий класс поддерживает Вильгельма. Итак, пусть помнят все, и наша армия, что надо довести войну до полной победы. Но
есть, господа, слухи о разложении в нашей армии, о нежелании, будто бы, армии драться, наступать. Я не верю этим слухам. Нельзя себе представить, чтобы доблестный русский солдат, которого я привык уважать за его бесстрашие и готовность лечь костьми за родину... отсутствие готовности высоко держать знамя чести и достоинства родной земли?.. (Голос солдата с хор: „Дайте дворян в окопы! В нашем полку их один человек!”)
Отвечать? Невозможно прерваться, и со всеми репликами тогда не расхлебаться. И неправда: дворяне щедро платили кровью, а гвардия? Но Родзянко понимает, что — не убедишь, такая теперь обстановка — и в России, и в этом зале, увы. И — со всеми раскатами победы и уверенности:
Когда наши союзники, не жалея своей крови... Россия не может изменить тем доблестным народам, которые рука об руку...
Все думцы встают, поворачиваются к дипломатической ложе и долго аплодируют. Особо выкрикивают Альбера Тома. Все дипломаты кланяются. Это — вполне как раньше, как в прошлом ноябре, и к Родзянке возвращается сила напора. А тут вторая часть речи, не менее важная:
В эту мрачную годину нельзя поддаться страху и сомнению. Тяжёлую ответственность бесстрашно взяло на себя призванное к жизни Временное правительство. (Члены Думы приветствуют министров в своем первом ряду.) ... Долг общества оказать народной власти возможное содействие. Страна обязана добровольно подчиниться велениям единой власти (Пуришкевич: „Единственной!”), которую она создала. В распоряжения власти не может быть активного вмешательства.
Стоп, ни шагу дальше, тут край бездны.
И в Учредительном Собрании...
этот зал увидит скоро всё сам)
народ установит своим свободным волеизъявлением тот идеал государственного строя...
Центр аплодирует бурно, левые не движут рук, хоры холодны.
Понял ли Родзянко, что успех его не слишком велик? А думцы центра, кто попроницательней, речи его постыдились: всё тот же прежний аляповато-казённый стиль, пафосные взмывы голоса, — как это в сегодняшних условиях и беспомощно, и безнадёжно...
А тем временем слово передано председателю 2-й Думы Головину, а он:
призываю вас вернуться к прошлому... Блестящим метеором на тёмном горизонте государства промелькнула 1-я Дума.
И протирает до святости лик 1-й Думы, затем, скромней, своей 2-й, и будто обе они были поразительно плодотворны в законодательной деятельности (вот уж чем они не занимались обе). И что думали и чувствовали тогда. И объясняет, и пророчествует:
И то, что мы теперь имеем в государстве и что будем иметь в ближайшем будущем — есть последствие работ 1-й Государственной Думы... Могучее народное представительство, раз вызванное к жизни, оно не умрёт. Велика сила идей: идеи — это тени грядущих событий. Нет такой власти, которая могла бы остановить воплощение идей в действительность.