Шли окопом, хотя мелькали и рядом по поверхности фигуры солдат, привыкших к безопасности. Перед взводной землянкой тоже было изрядное квадратное расширение с оставленными земляными скамейками — поесть и покурить в тихое время. А теперь-то и всегда тихое.
При подходе полковника несколько солдат встали, однако не вытягиваясь, другие и так уже стояли, но чести никто не отдал и цыгарок дорогих не выбросили, кто полуприкрыл под рукой. А Тувиков, из питерских фабричных, вообще остался сидеть нарочито.
Вот, объяснил полковник (с невольным смущением от сцены, к которой всё равно привыкнуть нельзя), — журналист из петроградской газеты, всё знает, что там делается, а приехал посмотреть, как мы живём.
Но не возникла от того доброжелательность, а Тувиков — он не курил, рот свободный, но и тут не встал, сразу метнул:
— А какая газета, буржуазная? Я бы их все скупал — да сжигал.
Ему сбоку:
— Да откуда б ты столько денег набрал?
Но Самойлов сразу же:
— Своей буржуазии боитесь, а германской нет? что она вас захватит?
Ну, это не убедило никого:
— Да чего захватят? Немцы второй месяц не стреляют.
— Потому что поехали пока наседать на французов, а здесь стариков оставили. Подождите, вернутся. Вы серьёзно верите, что может сохранить свободу внутри тот народ, который ослабел против внешнего врага?
И с любопытством, но как будто и с доверием смотрел на толпящихся солдат.
Повевал лёгкий тёплый ветерок от сохнущего поля. Солнце грело, но в пелене.
— Мы без а-нексий, — уже знали, затвердили солдаты, — а вы как хотите.
Вот такими несколькими словами солдаты были теперь загорожены, и уши заложены, — и говорить с ними по-прежнему как умел Ярослав всю войну, он теперь не мог: получалось неискренно.
Но корреспондент, или с непривычки, или с большой привычки, брался живо:
— А вы, друзья, понимаете это слово — что значит „без аннексий”? Это очень полезно для Германии, которая ослабилась, и ей грозит поражение. „Без аннексий” это значит: все угнетённые Германией малые народности так и оставим под её лапой. „Без аннексий” и придумали в Германии, вы разве не слышите, что слово немецкое? А нас — бьют, на нашу землю наступили, — а мы кричим: „без аннексий”, ничего не будем у вас брать! Да ведь это немцу только на смех, он потешается. Оттого что Россия откажется от аннексий — нисколько мы не будем ближе к миру.
Прямо на его слова никто не нашёлся ответить, ни Тувиков, с провальными щеками, узкой шеей, который теперь уже тоже встал и приблизился, ему только для показа надо было посидеть. Но откликались с разных сторон, кто как понимал:
— А почему правительство не объяснит простым языком, на каком условии можно мир?
— А в тылу много здоровых, и во всё новое одеты, а нам только шлют лизоруции: воюйте до последней капли крови!
И Молгачёв отдуманно покачал бородой и папахой:
— Не, мы так думаем: войну пора кончать. Нечего смертоубийством заниматься. Зачем её дальше тянуть? Уже много народу перебили. Это не дело.
— И нам домой тожа. Там работа есть.
Самойлов быстро поворачивался, выслушивал — и сразу в ответ:
— Да поймите, мы не достигнем этого бездействием! Если Германии не нанести новых поражений, не истощить её — она не откажется от своих аппетитов на захваты. Пока она не проиграет войну — она не признает мира без вознаграждения. Чем сильней будет наш отпор — тем уступчивей Германия. Вот этой самой свободы, которую мы завоевали, — нам и не удержать, если мы не победим Германию.
Но именно этой, даже этой связи, солдаты не видели, Ярослав уже знал и отчаялся доказывать.
А уж ещё меньше на них действовало, что стыдно обмануть союзников, что от нас за то отвернутся все в мире... Это — уж совсем их не касалось.
Тут медлительный крупноголовый, с седым пробивом в усах Окипняк вымолвил как бы ласково:
— Добре, тоди и идить вы воевать. А мы вже не хочем. Нехай тепер паны самы повоюють, а мы подывымся. Вы, господин полковник, — упереди, за вами поп, четыре батальонных, потам господа ахвицеры. А мы — подывымся. Може тоди и мы пидем за вамы.
Самого его, как перешедшего 40 лет, вот-вот должны были домой послать на 4 месяца, работать на земле.
Полковника — испарина проняла от этого диспута. Он снял фуражку проветрить голову с редкими волосами на пробор. Он понимал, что корреспондента надо поддержать, но не было у него навыка разговаривать так с солдатами. И, как бы не оскорбившись всем, тут слышанным:
— Как же так, земляки? Что ж мы одни, без вас, сделаем? А если нужно всего два-три месяца, и спасём Россию?..
— Всё равно не пойдём, — ответили ему из второго ряда. — Пока нас не трогают — зачем мы их тронем?
Тоскливо было Ярославу, так известно, что весь разговор зря, он ни слова не говорил и томился.
— Так немцы нашу землю отнимут! — горячо внушал им Самойлов.
— Не оты-ымут, до нас не дойдут.
— Земли на усих достане.
И тут, уже видя общий солдатский пересил, вступился снова худобный Тувиков, натянув жилы шеи, и — отчётливо, глаза попыхивали, и резкими словами, нарочно взрывая последние остатки армейских отношений:
— Вы, господа буржуи, не натравливайте нас на немцев, ничего из вашей агитации не выйдет. Насела шайка на Германию — куда им деваться? Довольно нас натравливали, теперь заключайте мир. Нам — эта война ни к чему. А что вы раньше к нам не приходили поговорить, когда вся ваша воля была над нами? Когда мы при вас не могли не то что курить и сидеть, но дышать?
— Ну, когда вы это видели, Тувиков? — не удержался Харитонов. — Вы тогда в Петрограде были, вы ещё не служили.
Но настало такое время, что в ту сторону аргументы уже не идут, и если даже с тобой согласны — то не поддержат вслух. Теперь — ветер только от них, и стебли клонятся в эту сторону. И Тувиков доколачивал:
— Россия, измена, союзники — подумаешь. А немцы нам никакие не враги. Они сами готовы Вильгельма свергнуть.
— Вы так думаете? — ещё оживился к нему одному Самойлов. — А они это вам — на каком языке объясняли?
— Ни на каком, так понимаем.
— Сколько за сало и сколько за шнапс? А как вы понимаете: при известной немецкой дисциплине — и немцы так легко братаются?
— Вот так и понимаем.
— А насчёт Вильгельма они вам сами говорили? — Самойлов улыбался, и поворачивался к другим.
Против офицера и против полковника солдату теперь легко спорить, а против такого штатского въедливого возьмись.
— За нас обращались. С манифестом, — чуть поостывал Тувиков, не так уверенно.
Тут сверху закричали:
— Зову-ут! Зову-ут!
Это значило: у немцев вывесили белый флаг.
Солдаты, не спрашивая разрешения, кто в землянку за хлебом и салом, кто — вспрыгивал наверх.
А Самойлов схватил Тувикова за шинель, сам в два раза шире его:
— Ну, пойдёмте, пойдёмте вместе, сейчас и с немцами поговорим. Вот, подсадите меня наверх.
И довольно легко для своей мешковатой фигуры одолел бруствер, оттуда помахал полковнику — и пошагал с солдатами.
Полковник вздохнул с облегчением: тяжёлый разговор, хорошо что кончился. Он привык к равномерной регулярной службе в военных учреждениях — такое мучение было на его полном лице, что он попал в полк, и, может, делает тут не так.
— А что ж, пойдёмте, поручик, посмотрим?
Они перешли к наблюдательным прорезам в бруствере — и Харитонов предложил полковнику свой бинокль.
А сам — наизусть он видел эту ложбинку смертную, по мартовскому снегу и по таянью уже не знавшую ни одного раненого, и протоптанную за эти недели солдатскую гурьбовую тропу — к тому месту, где наши рогатки раздвигаются, — и к тому, где раздвигаются немецкие, — и на подъёмном к немцу склоне, на сухом местечке, где и камни плоские есть, посидеть, — уже вот сходились наших десятка три, и их десятка полтора — у них ландверисты, молодых мало. А среди наших, не отставая, успевал кругленький Самойлов.
Самойлов потому всё и затеял, что хорошо знал немецкий язык. И теперь держался за рукав озлобленного Тувикова, его от себя не отпуская.
Спустились по склону от своих окопов немцы — солдаты и унтеры, с чинными выражениями, если не превосходства. Очень удивились форме Самойлова: „Официр?” — и щупали его погоны.
Не мешал им щупать, хоть и нахальство, а своим громко объявил, что весь разговор с немцами будет им переводить. И уверенно повёл допрос:
— А отчего на ваших погонах номера зашиты тряпочками?
— А нам так приказывают... А мы всегда так ходим.
— Неправда, раньше не так ходили. У наших солдат вон всё открыто. А где ваши офицеры?
— А вон, стоит наш граф.
Правда, открыто в окопе стоял и смотрел сюда в бинокль.
— А вот, вы прокламации нашим приносите, — они откуда?
— Не знаем.
— Ну вы — откуда их берёте?
— Офицеры дают.
— А где их печатают?
— Наверно в Германии.
— А среди вас есть социал-демократы?
— Вот я... И я... И я.
— Да каждый третий социалист? А вы Манифест нашего Совета от 14 марта читали?
— Нет.
— За полтора месяца — и до сих пор не читали? Почему ж его вам не отпечатали? А вы в Германии хотите устроить революцию?
— Зачем нам? — прямо обиделся унтер-социалист. — У нас порядки хорошие.
Другой унтер обернулся и побежал в сторону графа.
— Ну как зачем? Да вот хлеба у вас нет.
— У нас всего хватает. Мы можем вести войну ещё три года.
— А тогда зачем вы выходите с нами брататься? У вас солдат мало? Отправляете на французский фронт?
Смутился унтер-социал-демократ. Не нашёлся.
— Об этом лучше не будем говорить.
Громко перевёл его ответ Самойлов. Переводы его имели большой успех — наши слушали вдиво, и не так, как своих офицеров в окопах.
Но тут немецкий граф, уже и сам догадавшийся о неладном, ещё получил доклад подбежавшего унтера, и зычно скомандовал своим и рукой махнул: возвращаться!
И немцы послушно оторвались, повалили назад, так и унося в руках, кто не успел, свои не обмененные бутылки с ромом.