Военному министру создать комиссию заинтересованных ведомств и разработать план предстоящей эвакуации петроградских заводов.
Без оглашения сохранить дореволюционный порядок финансирования морской разведки за границей.
Назначить комиссаров Временного правительства на фронты.
Отправить в Соединённые Штаты чрезвычайную миссию для выражения признательности за их почин в деле официального признания установленного в России демократического строя.
Издать Воззвание о производстве предметов широкого потребления. (И учредить комиссию для выяснения условий снабжения населения, когда такие предметы удастся выработать.)
Удвоить плату свирским судовладельцам в 1917 году за доставку дров в Петроград.
Признать, по докладу Юридического Совещания, что двуглавый орёл не связан ни с династией Романовых, ни с определённым государственным строем, и с удалением из него эмблем монархического характера может быть принят как герб российского государства. Так же и бело-сине-красный флаг не имеет династических признаков и может употребляться до Учредительного Собрания.
Ассигновать 2 миллиона 100 тысяч рублей к имеющемуся полумиллиону для возвращения революционных эмигрантов (только в Париже их — 3000). Оплатить все расходы пути, а также пособия их семьям, остающимся за границей.
Бывших жандармских и полицейских полковников посылать в армию в сниженных чинах.
Предложить петроградскому городскому голове удовлетворить ходатайство французского посла: дать право французским гражданам в Петрограде приобретать для своего личного употребления столовое виноградное вино.
Прекратить дело по обвинению бывшего дворянина Бронислава Бачинского, собиравшего в 1914 году тайные сведения касательно военной безопасности России и дававшего о том письменные отчёты кампании Зингер в Москве.
Полностью помиловать штабс-капитана Сенькина, растратившего казённые деньги.
*****
РАД БЫ ЗАПЛАКАЛ, ДА СМЕХ ОДОЛЕЛ
*****
106
За эти семь революционных недель, пережитых Каменкой, только одна была спокойная — пасхальная: сошёлся и великий праздник, и разлив, — над полями то забористое солнце, то тёплые туманы, снег быстро сходил, низины заливало, прерывая дороги, отрезало от Каменки весь мир вместе с революцией, — а тут тихо, тепло, празднично, и жаворонков слышно. Но не успели ещё стянуться, усохнуть все озерки, ещё воронки и ямины на дорогах, а поля непролазные чёрно-мягко-бархатные, с последними полосками снега, — опять стали наезжать агитаторы, городские посланцы с красными бантами, задолго назвенивая колокольцами по верхней сампурской дороге. Вернулся и Скобенников из Тамбова с полным тарантасом брошюр, велел Юлии Аникеевне раздавать крестьянам и разъяснять, она же невольно теперь слушалась его как старшего, чего не было раньше, по школьному делу она превосходствовала прежде над ним. Скобенников теперь совсем учить детей перестал, только распоряжался комитетскими делами, да всё приезжал-уезжал, метался по другим сёлам. Сильно упала и прилежность детей, приходили хуже, и Юлия Аникеевна тоже сокращала уроки. Да с одними брошюрами и политическим просвещением было дел по горло, а ещё велено было ей и двум женщинам из больницы по очереди дежурить при волостном комитете и разбираться с их бумагами.
Просвещать крестьянскую массу сегодня (ещё и сама же на ходу просвещаясь, тут много и для неё новизн) было куда трудней, чем учить ребятишек в школе. И прежде её объяснения встречались не слишком лестно. Один её окончивший ученик стал объяснять отцу, что земля круглая, — тот плюнул: „Ну, зря я тебя учил. И дура ж твоя Струтишка.” (Такая странная кличка утвердилась за ней в селе, даже может быть взрослые прилепили раньше детей.) А теперь в этой кипе брошюр, которую привёз Скобенников, три четверти было, видимо, из какого-то подпольного архива, издания 1905-06 годов, и вот дохранили, извлекли и, не сверяясь, кинули на расхват крестьянству. Но никто их хватать не стал, всё не ко дню, чужое, а главное — каким языком написано, ни одной понятной народу фразы, требуются ещё переводчики с этого языка на народный, но и не Юлия же будет этим заниматься. Были и новейшие брошюры этих недель, и написанные первоклассными интеллигентскими силами, — но чем первоклассней, тем и непонятней, и они только раздражали крестьян против самой раздатчицы. Да ещё же ведь: наиболее грамотная молодая мужская часть деревни — вся на фронте, и деревня стала неграмотней, чем обычно. Вот и слышишь, что „Русские ведомости” скусно курить, хороша тонка бумага, а „Русское слово” и заворачивать жёстко и горчит. Но даже и не в грамотности дело: не тогда понимает крестьянин, когда слушает беседу, речь, а когда сам вопросы задаёт и сам возражает. Должна была Юля объяснять им подписку на заём свободы, — отвечали: „Да за эти 49 лет десять раз помрёшь, кто ж так деньги даёт? Никогда их назад не получишь.” (Притащился в Каменку левый агитатор и: да, да, не получите, государство к краху идёт!) Должна была Юля объяснять и хлебную монополию — все сплошь не верили, считали грабежом. „Будут хлеб отбирать? Да не дадим! Я гни спину, а он приедет хлеб забирать? Ни по какой цене!” Руки опускаются, ничего не объяснишь. Да она и сама в этой монополии не слишком понимала.
На монополию жаловался ей и один приезжий лектор: если теперь будут оставлять деревне хлеб только на едоков — так это надо с собой, если едешь, кроме книг ещё хлеб везти и чуть не овса своей лошади? Впрочем, пока что приезжали они при звонких бубенчиках парами (вместо городского автомобиля), тут их сытно кормили и держали они речи вроде такой:
— Романовская монархия была страшная заразная болезнь, вы испытали её ужасы — и надо уберечь от них последующие поколения. Теперь вы перестали быть рабами царизма и барщины, воплотите же в себе психологию свободного человека! Крестьянин раньше давал государству только хлеб, а теперь от него нужна мудрость государственного строительства. Крестьянская женщина раньше рожала государству солдат и рабочих — а теперь она полноправная гражданка и может развернуть свои духовные силы. Мы должны осуществить настоящее народоправство с величественным именем Всероссийская Демократическая Республика!
И к чему совсем не были готовы мужики — к разноречию между газетами. Чем слабей крестьянин в печатном слове, тем он с большей верой: раз напечатано — значит правда. Не различают — закон, проект, резолюция, что написано — то и закон. А тут по разным концам села ходят разные газеты — и вразнобой. Где же правда? И сильно действует, когда на газете так и написано крупно: ПРАВДА.
Но и так же видели мужики, что и при новом порядке — ни топора купить, ни подковать лошадь, ни, куда там, натянуть новую шину на колесо, нечем чинить ни избы, ни ворот, а в лампочках керосин стали мешать с водой — потрескивает, но всё же горит. Зато наладились гнать самогонку из ржаной муки в чугунках с примазанной шайкой и трубочкой, — из пуда муки, говорят, 7 бутылок 1-го сорта, идёт по 3 рубля за бутылку, да ещё 2-го, — а хлеб, мол, всё равно пропадает, да вот и отбирать будут.
Время сева, а зачастили сходы — для каждого приезжего, и каждого приезжего слушают: или кого-то ещё выбирать, или насчёт новых правил. Аплодисментов мужики не умеют, слушают напряжённо и молчат, оратор не знает что и думать. Или скажут ему потом: „Твоё дело — говорить, наше дело выслушать, а выйдет как Бог даст.” Очень недовольны мужики-хозяева, что на эти сходы, которые теперь и сходами не зовутся, но собраниями, — валит и молодёжь, раньше не допускаемая, и бабы приходят: „Вы нам тут баб перемутите, их тогда и в оглобли не впряжёшь.” — „Да что это за слобода пошла, мора на неё нет, ровно очумел народ.” Про Учредительное Собрание натолкуют — спрашивают мужики: „Так за кого голосовать: за царя или за студентов?” Бабам политики не поясняют, а бабы свою политику знают: мира хотят как одна. А пока требуют: удвоить казённый паёк солдаткам, его по 10 рублей в месяц дают на каждую законную жену и на каждого ребёнка от 5 до 16 лет, и всю войну считалось слишком хорошо, — но теперь стали требовать по 20 рублей давать, и ребёнку до 5 лет тоже, и невенчанным жёнам тоже. А на то старики только головами покачивают: „Ох, останемся безо всякого порядку.”
Чем больше слов непонятных у оратора — тем пристальней слушают. Национализация, социализация — одна тарабарщина. И вдруг разобрались: „Как это? — ни продать, ни распорядиться, как схочется? Какая ж это слобода?.. Вот если б нам земли побольше да делай на ней что хочешь, — вот это слобода!” И какой приезжий говорит о земле крайней — того и слушают. Откуда-то сложилось у крестьян, что какую землю этой весной засеешь — та за тобой впредь и будет, а свою хоть и не засевай — всё равно за тобой.
Да когда ж эта прирезка земли низойдёт? ведь сев упускаем! — хаживали спрашивать и к толстовцу Васе Таракину, Лыве, он как грамотный теперь много читал вслух и пояснял печатное. И Лыва со внутренним сиянием объяснял:
— Будет прирезка! Непременно! Теперь-то — вся земля наша. Повременить только надо, чтобы без этой, анархии...
— А от каких нам прирежут? — (то есть от кого из помещиков).
— Да, помещиков нам Бог не послал. Ну, найдётся земля, Должна найтись. Революция никого не обидит.
И улыбался виновато, что нету земли.
От такого сумбура крупное Туголуково устроило складчину, да послали одного своего в Питер: своими глазами повидать, всё узнать. Воротился — и на сходе повинился: „Так много разного слышал, братцы, так много разного, всё перепуталось, всё забыл!” И сельчане посадили его в холодную за то, что деньги зря проездил.
И чем меньше крестьяне могут понять происходящее, тем настойчивей ползут слухи. „Теперь вместо царя какая-то рублика будет!” Из газет узнали, что наследник был болен, — „это старая государыня сглазила, наводила порчу из зависти к молодой”. Или такой слух: „В Питере главный прешпект провалился, под ним пожар и подземный ход.” А рабочие в Питере лодыря корчат, большие деньги гребут, а совсем работать перестали. И на войну не идут, а с нас — сыновей да сыновей. И такое: теперь восстановят крепостное право. Слух от слуха — через недоверие и жуть, и конечно слух про Антихриста: то ли идёт, то ли уже пришёл.