И ещё — полупризнал, сквозь зубы, что партия большевиков оказалась в изоляции. Но — как будто не из-за его призрачных тезисов. И как будто — не из-за промахов кризисных дней. А вот из-за чего: из-за нашего отказа поддержать заём Свободы.
От того, что Совет проголосовал поддержать заём, — что не имело никакого практического значения, — Ленин впал в непропорциональное и даже комичное уныние. Вдруг заявил:
— Крестьянин идёт за Милюковым и Гучковым, это факт.
ДОКУМЕНТЫ — 17
24 апреля
ИЗ ГЕРМАНСКОЙ СТАВКИ — РЕЙХСКАНЦЛЕРУ БЕТМАН-ГОЛЬВЕГУ
Срочно, вслед за телефонным сообщением
Сообщение офицера разведки о переговорах с двумя русскими депутатами южнее г. Дисны... Побудить Стеклова, первого заместителя Чхеидзе, без которого нельзя обойтись, приехать на место. Стеклов склонен к компромиссам... Если немцы откажутся от аннексий, то русские не должны будут считаться с Антантой, но заключат сепаратный мир. За свой излишек военнопленных Россия предлагает денежное возмещение... Из дальнейшего следовало, что Россия не будет непреклонно держаться точки зрения о не-аннексиях с нашей стороны. Галиция будет, разумеется, очищена для Австрии... Депутаты сказали дальше: интерес к вопросу о том, кто начал войну, отошел в России полностью на задний план. Единственный жгучий вопрос для всей страны — скорое заключение мира.
Соображения Вашего превосходительства насчет присоединения Литвы и Курляндии при собственном герцоге доложены ген. Людендорфу. Слово „аннексия” должно быть заменено „исправлением границы”.
102
И началось с такого пустяка: вечером поздно, уже собираясь спать, уже пожелав спокойной ночи, я сегодня очень устал, Линочка, вышел без кителя в среднюю комнату, напомнить:
— Прости пожалуйста, так ты не забудешь завтра...
А Алина — ещё играла на пианино, боком к нему. Вдруг сорвала руки с клавишей, крутанулась на вертящемся стуле и сразу вскрикнула:
— Сколько раз я просила — не смей перебивать меня на средине музыкальной вещи!
И хлопнула крышкой пианино.
— Если ты сам не слушаешь, как я играю, если тебе безразлично, ты по крайней мере мог бы уважать мои занятия! Ты мог бы понять, что они — часть моей личности! Но ты никогда не считал меня личностью!
Это всё — так быстро, так громко, так сорванно, так подготовленно говорилось, как бы Алина уже бурлила и только ждала, чтоб он перервал. Георгий хотел извиниться, оправдаться, где там! — голос её взнесенный дрожал, и обе руки широко размахивались, каждая по-разному:
— Ты всегда высмеивал все мои увлечения! и как я люблю обряды подарков! и как я слишком много пишу поздравительных писем! А если я читала не то, что тебе нравилось, то: кто тебе эту чушь посоветовал? Тебя всё раздражало, в чём я росла отдельно и особенно, по-своему. То — я слишком громко смеюсь, делюсь мыслями вслух, — „лирика в общественных местах”, неприлично! Ты гнул меня и корёжил, как хотел.
За эти месяцы сильно похудевшая, оттого девически стройная, с выразительными горящими глазами, и вправду бы даже хороша, но с подброшенным выкатистым подбородочком, и как бы мужской гневный похмур лба, — Алина метала ему не всё по порядку, но со страстью всё:
— И моё фотографирование высмеивал, и моих снимков не смотрел месяцами, у меня руки отваливались клеить их в альбомы. В твоей душе — ненормально малое место для жены, для всего семейного. Тебе в голову никогда не приходило предложить нам вместе поехать в Борисоглебск, посмотреть, как моя мамочка живёт, я ездила одна. Для всех нормальных людей слово „семья” — священно! А ты? Никогда не понимал! У тебя нет вообще человечности!
Боже, да как это убеждённо, да с каким пыланием! Да может, она и права. От неё посмотреть — так может и верно. Георгий не успевал этого потока проработать, он за лоб взялся у дверного косяка.
— И сейчас, когда ты кругом виноват! — это слово понравилось ей, и она повторила его обкатанно, сочно, чуть пристукнув одной ножкой, — кругом виноват! ты опять допускаешь нотки раздражения, обыденность, деловой тон, — уж я не говорю когда-нибудь принёс бы мне букет, этим родом чувств ты не одарён. Но ты даже ни разу не назвал меня своей Половиночкой, от самого того Петербурга ни разу, я заметила! Какой замысел у нас был красивый, когда-то, что мы теперь будем не два отдельных существа, но половинки одного, друг другу понятные, даже без слов, — и всё развалилось! И всё по твоей вине!
Георгий шагнул к ней, пытался взять за прыгающие руки:
— Линочка! Но я постоянно с такой нежностью о тебе думаю...
Её взвило как бичом:
— Не подчёркивай мне свою нежность! Нежность! Я могла бы рассчитывать на большее! У тебя лучше бы появилось желание сделать меня счастливой в полноту моих чувств!
Где уж теперь в полноту... Теперь бы хоть поладить как-нибудь...
— Другие мучат, когда ненавидят. Но ведь ты — любишь меня, и мучаешь.
Заплакала. Не додержалась дольше. Сразу ослабела, руки повисли, плечи обвисли. Но тут же пришли его руки, с обеих сторон. Искал утешительное:
— Линуся... Ну нам же не по двадцать лет...
— Ах, наверно и в сорок! — воскликнула она с такой едкой горечью. — Ах, ещё б и не в пятьдесят!
— Ни в каких твоих любимых занятиях я тебе давно не препятствую... Но ты уж любишь делать — только что тебе нравится.
— А ты? — вскинула она живой, сушеющий, сообразительный взгляд. — А ты разве занимаешься не тем, что тебе нравится?
— Я хотел сказать... ты не обязана делать то, что кому-нибудь нужно, а по большей части и делаешь, что тебе приятно...
— Да! Я — увлекающаяся натура! И — инициативная! И не надо подавлять моих увлечений, а поощрять их, это в твоих же интересах, тебе же будет легче жить. Я не должна делать ничего такого, что б меня не увлекало. Иначе я не выдержу душевной боли! — Голос её грознел, и глаза опять наливались: — Ты — помни, какую рану ты мне нанёс! Ты думаешь — это всё уже кончено??
Он похолодел.
— Ну, не надо, — отговаривал нежно. — Почему ты всё плачешь? Смотри — я же здесь, каждый день, и ничего не случилось. Посмотри, как ты извелась, похудела...
— А кто меня сделал такой?! Опять плохо, не попал.
— Ты ещё по-настоящему не просил у меня прощения за неё! Ты ещё — не стоял на коленях!
Алина, уже вплотную к нему, ещё выдвинулась разгорячённым лицом:
— А что ты понимаешь под обещанием, что — всё кончено? мы — всё исправим?
Георгий не успевал уловить всех её переходов. Он не совсем понимал, как шёл разговор, как будто главная линия неназванно гнулась сама собой, а произносилось вслух другое. Поймать же той линии он не мог.
— Это значит, — впечатывала она, — не только, что ты не будешь встречаться с ней, но и: в семье всё должно вернуться на свои места!
Опять за оба предлокотья, твёрдо, со всей полнотой смысла:
— Линочка! Я же говорил, повторял, выбрось из головы всякие опасения, я никогда тебя не оставлю.
Она отмахнулась головой как от большой мухи, вот тут мешавшей, а руки заняты:
— Я — горю беспрерывно! И успокоения — нет!
Гипнотизировала изблизи:
— Ска-жи. Когда я осенью предлагала — зачем же ты отверг и не дал свободы мне? В тот момент у меня был порыв эту свободу использовать — а ты запретил.
Запретил? Он такого не помнил.
Усмехнулась:
— Да я и сейчас, кому захочу — любому понравлюсь. Только тебе не могу никак. Я просто сдерживала себя до сих пор. В браке мы равны, и я оставляю за собой это право!
Лицо её пожесточело, повластнело, но от этого сразу и постарело.
— Запомни! Снисхождения мне не надо. Я добьюсь, чтобы мой приход был для тебя праздником, а не напоминанием долга.
Она перескакивала, он совсем не успевал.
— О, если бы у нас были дети, совсем другая была бы жизнь.
Смотрела с презрением, чуть прищуриваясь:
— Да вообще, — имеешь ли ты понятие о настоящей силе чувства? Любви? Или отчаяния? Да ты даже, — с наслаждением взмучивала она боль, — ты даже и любовницу свою способен ли крепко полюбить?
О, безумная и несчастная!
И не ждала ответа, её уже зацепило крюком по больному месту — и потащило:
— А хотела, хотела я не уезжать тогда в Борисоглебск, чтобы только взглянуть на тебя! Посмотреть, с каким лицом ты явишься от неё ко мне?! С какой совестью! — вскричала, и вырвала от него свои руки и отшагнула: — Я любила тебя со всеми твоими недостатками! Она — за одни твои показные достоинства. У меня в центре жизни — любовь, у неё — собственное „я”. И всё равно тебя будет раздражать всё, что отличает меня от неё!
С последней надеждой, уговорительно:
— Да нет, Линочка... Не будет.
— Ну как же! Она, оказывается, умеет и музыку толковать! Она тонко разбирается...
Если б Алина не так нападательно разговаривала! Но где-то надо и остановиться. Спокойно, но строго:
— Да почему ты так всегда боишься сравнений? Напротив, надо всё время сравнивать себя с другими людьми и улучшаться. — Твердел. — Не непременно играть самому, можно — воспринимать, толковать. Как раз этого я от тебя обычно не слышал...
Алина подбежала и закрыла ему рот рукой. Была такая у неё защитная манера: не дать говорить, что ей больно услышать бы.
— Ну вот! ну вот! — вскричала как торжествующе раненая. — Я знала! Ничего не кончено! Всё осталось! Что же ты не едешь к ней, почему не просишься?!..
Этот её жест затыкания рта — ребёнок она и оставалась. Он переступил, не надо обижать.
А её несло всё бессвязней:
— Вот как ты мне отплатил за всё, за всё! Но запомни: ты видел её — последний раз! Или меня — последний! — И вдруг собрала глаза, как увидела что-то за его спиной. И почти шёпотом, почти шёпотом, но угрожающим: — А случись в твоей жизни что-нибудь страшное? Тяжёлая рана? Кому ты будешь руки целовать? У кого просить прощения?