По установившейся в доме обременительной необходимости при плавных входах Саши с блюдами — переходили на более отвлечённый или иносказательный язык.
Когда она вышла — Сусанна Иосифовна сказала печально-печально:
— Да просто слово „жид”, теперь невозможное, заменили словом „буржуй”.
— И то ещё — надолго ли? — подвижно метнул бровями Игельзон.
Мандельштам и Корзнер, только что спорщики, тут вместе были оптимистами: нет, к этому уже не вернутся, этому уже возврата не будет.
Все черты Шрейдера — крупные, мягкие, спокойные, а какие грустные:
— А я вам скажу: будет ещё и жид, и ещё как. И ещё всё произошедшее, и всё будущее плохое, — всё обернут против евреев. Если российская смута разыграется — мы же, евреи, больше всех и пострадаем.
Мандельштам и Корзнер дружно: совершенно исключено! Ход истории — не в ту сторону!
— А в какую? — спросил Шрейдер, изогнув большие губы, голову набок.
— Как? — изумился Мандельштам. — Да к демократии! Где свобода и самоопределение — там и воздух еврея!
— Не-ет, — растянул Шрейдер. — Где закон и порядок — вот там воздух еврея. Если нет власти и порядка — то евреи теряют из первых.
— Да стыдно вам так говорить! Не хотите ж вы возврата прежнего.
Шрейдер вздохнул:
— О прошедшем надо уметь говорить и объективно. За столетие с лишним в России мы поднялись и отряхнулись от прежнего польского упадка. От средневекового обличил. Мы так увеличились в числе, что смогли выделить многолюдную колонию за океан. Вырос средний уровень жизни, накопились многие капиталы. Среди нас распространилась европейская образованность. Мы позволили себе роскошь иметь литературу на трёх языках. Наше значение в империи непрерывно увеличивалось. Надо понять, что наше благоденствие — уже связано с этой страной впредь навеки.
— Но могли ли мы не искать полноправия?
— Мы искали полноправия — в жизни, а не в разрушении.
— Но только когда есть правопорядок и свобода культуры — мы всегда постоим за себя.
— А то, что начинается теперь, — не обещает правопорядка.
Взгляд Мандельштама пламенел:
— Да что вы говорите! Что вы говорите! Именно теперь, когда мы больше не отделены искусственно от русской культуры, когда еврейское и русское самосознания могут наконец подлинно слиться, еврейский и русский аспекты примиряются в синтезе...
— Этот синтез, — не мог не ввернуть Игельзон, — у большинства русских вызывает скептическую улыбку, а правоверными евреями оценивается как ренегатство.
— Неизвестно, — мрачно тянул Шрейдер, — ещё выиграем ли мы ото всех этих самоопределений. — А вы, Сусанна Иосифовна, что-то вы помалкиваете?
Она молчала, да, но своим умно-нежным лицом — была вонзена в разговор, или вся пронзена им.
— Я? Господа, — сказала она, теребя брелок на груди. — Скажу откровенно: судьба русского еврейства беспокоит меня больше, чем все эти „завоевания революции”. В наступивших событиях — мы ведь все на виду — и должны вести себя особенно сдержанно и достойно. А наша молодёжь, правда, рвётся всюду, всюду вперёд. И в Исполнительном Комитете — наших что-то чересчур много...
У неё это сливалось — лёгкий придых и внимательный подъём ресниц. Тёпло-грустными глазами она обвела гостей и мужа:
— По-моему... боюсь сказать... будет жестокая гражданская война...
— Ну, не-ет, — рассмеялся Мандельштам. — Была такая опасность в февральские дни, но миновала. А теперь, как бы нас ни поворачивали, но государственное благоразумие и национальное единство всё равно возьмут верх. Потому-то нам и нужен прочный союз с левыми.
А Сусанна — ничуть не убеждённая, в том же горестном тоне:
— И — нет пророка! Какая скорбь, что Толстой не дожил до наших злосчастных дней, — может быть, его бы послушали.
А Шрейдер:
— Сусанна Иосифовна. Разве вы не знаете, что пророков слушают только тогда, когда их призывы приходятся по вкусу?
94
(фрагменты народоправства — Москва)
* * *
21 апреля у 3-го пресненского участка собралась толпа в две тысячи человек, кричала:
— Где хлеб? Долой милицию! Долой Временное правительство!.. Дайте нам царя!
В помещение 1-го пятницкого комиссариата явилась толпа в двести человек, забрала у милиционеров 15 револьверов, несколько берданок и все наличные патроны.
* * *
После апрельских дней, бурных в Петрограде, по Москве появились расклеенные прокламации от никому не известного „Комитета воинов фронта”: „Нужно закрепить кровью дело свободы и распороть штыками карманы буржуев.”
Совсем лёгкая шутка...
* * *
На заводе Меньшикова рабочие избили заведующего и выгнали. На фабрике приводных ремней хотели утопить заведующего в реке, но помешала вызванная милиция.
* * *
Ещё перед самой революцией по Москве можно было безопасно пройти из конца в конец, — теперь на улицах стали раздевать. Стали нападать и грабить сберегательные кассы, магазины, особняки, многоквартирные дома.
* * *
Ночью шайка вооружённых (часть — в офицерской форме) заняла все входы „Латинских меблированных комнат” в Большом Козихинском переулке, объявила „обыск по важному делу”. Перерезали телефон, связали прислугу, жильцов согнали в одну комнату. Душили заведующую, требуя ключей от несгораемого сундука. Не получив — оторвали от пола шестипудовый сундук с деньгами и ценностями, унесли весь.
* * *
На Садово-Кудринской вооружённые пытались ограбить особняк С.Т. Морозова.
Ограбили храм Богоявления Господня на Елоховской. При преследовании воров один подстрелен, но убежал.
А поймают вора — первым делом самосуд: „Из милиции их отпускают.”
* * *
Повздорили в лазарете — и заразные больные идут по городу жаловаться в Совет солдатских депутатов.
* * *
В Рукавишниковском приюте для малолетних преступников — переворот: низложены директор и надзиратели. Пришли трое от Совета рабочих депутатов и выпороли главных зачинщиков.
* * *
На московских вокзалах появились организованные шайки воров и на ближних перегонах воруют в поездах. У румынской подданной Маттей похитили в саквояже бриллианты на 100 тысяч.
* * *
В большом пожаре на Петроградском шоссе, возникшем по небрежности, сгорели все декорации оперы Зимина за полвека, среди них — Васнецова, Билибина. Убытков — на 4 миллиона, и восстановить невозможно.
* * *
А на Тверском бульваре у памятника Пушкину, по тёплому времени и светлеющим вечерам, митинг стал уже, кажется, круглосуточный и вседневный, как будто никогда не прерывается, только на кирпичной колокольне Страстного монастыря прокручиваются уходящие часы, часы. Люди меняются, а толпа не редеет. С гранитных уступов памятника постоянно кто-нибудь возглашает, ему открикаются из толпы, иногда голоса перешибаются звонами проходящих близко трамваев. К краю толпы подъезжают порожние извозчики, встают на козлы и тоже слушают. Мальчишками облеплены окружающие фонарные столбы и деревья бульвара. И с проходящих трамваев соскакивают к митингу любопытные.
— Почему именно мы, поверженные, взываем „без аннексий и контрибуций”? Нам наступили на грудь, на горло, а мы хрипим: „ладно, я тебя прощаю, иди!” Нельзя оставить границы, проведенные мечом врага! Наши слова мира толкуются в Германии как признак слабости и развала. От нас зависит, перейдём ли мы в историю с честным именем или с вероломным...
Взлезает к памятнику, до чёрного мрамора, лбастый солдат, срывает папаху с головы:
— Буржуазия всё равно никогда мира не заключит! Она нашей кровью кормится! А офицера, как ни пляшут теперь перед нами, а буржуазию всегда поддержат, потому что им чины и деньги идут. А мир — так мир, втыкай штык в землю — и домой. Какая нам выйдет земля, ежели её без нас делить почнут? Один шиш.
Ему снизу:
— А немецкие войска обязаны покинуть чужие земли?
— А кто будет восстанавливать, что они разрушили?
А им другие, сбивая:
— Долой кровь и войну! Лжепатриоты пусть сами пожалуют на передовые!
А уже на памятнике вместо солдата господин в мягкой шляпе:
— Где те маклера интернационализма, которые уверяли нас, что в Германии уже началась революция? что в Берлине образовался Совет рабочих депутатов? Почему безнравственно защищать с оружием в руках интересы своей родины, но почётно и возвышенно защищать интересы одного класса против своих сограждан?
— А вы, извиняюсь, почему на фронт не идёте, морда раздатая?
— Он пойдёт, когда ты пойдёшь.
Пронзительно кричит женщина:
— Кошелёк мой вытащили!!
* * *
В призывной комиссии по пересмотру белобилетников над каждым врачом поставлен „общественный контроль” — от Совета солдатских депутатов. Вот — проверка глаз у интеллигента, врач велит фельдшеру впустить по капле атропина. Мурло бунтует: „А почему другому гражданину пустили по три?” Доктор робко: „Глаза бывают разные, некоторым вредно больше.” — „Нет! — кричит солдат, — теперя равенство! У кого твёрдый глаз, у кого мягкий, — всем пускать поровну!” И настоял.
* * *
Домовладелец Васильев с Чистых прудов не скрывал своих убеждений в пользу свергнутого строя и открыто высказывался на митингах. К нему домой пришли несколько молодых людей с ножами и зарезали.
А — ничего не взяли.
* * *
В Варваринском обществе народной трезвости на воскресенье 23 апреля была назначена и началась публичная лекция профессора Н.Д. Кузнецова: „Задачи момента относительно Церкви”. Мысль докладчика была, что служение Церкви не зависит от политики и от партийных интересов. Публики собралось больше тысячи человек. Во время прений в зал вошла группа вооружённых солдат и рабочих. Подбежали к Кузнецову и к духовным лицам в президиуме и навели револьверы: „Ни с места, вы арестованы!” Один вскочил на стол и стал читать бумагу от Совета рабочих депутатов: что не время заниматься религиозными вопросами, это отвлекает от революции, помещение реквизируется за антиреволюционное направление. После этого публике: „Очистить зал! Уходите! Будут стрелять!” Аудитория пришла в смятение. Одни бросились на лестницу, давя друг друга. Большинство перешло в соседний домовый храм, стали на колени и молились. Вторженцы с револьверами выгнали всех и оттуда. У профессора отобрали заметки лекции, поехали к нему домой, конфисковали часть книг, опечатали шкафы. Объявили и его самого арестованным, но потом заменили подпиской о явке в Совет (он дал) и подпиской о невыезде (отказался).