„... Вильгельм занимает наши земли — а нас зовут скорее с ним мириться и пожертвовать нашей дружбой с передовыми демократиями мира? Неужели свободная Россия может изменить благородным народам Запада? Всех, кому дорога Россия, ЦК призывает к твёрдой решительной поддержке Временного... Граждане! Не идите за теми, кто требует отставки... — такие требования ведут к гибели нового строя, притаившаяся реакция ждёт раздора в среде освободившегося народа, чтобы поднять голову...”
Проворный господин в котелке, сбившемся на затылок:
— Вот! У нас — есть вожди, мы не забыты!
У тумбы вступают голоса:
— И чего ж от правительства требуют: почему оно не давит на союзников? А союзники — нам не подчинены, как мы можем принудить Францию отказаться от Эльзаса? А если она не откажется, так что — объявить ей войну? Или — не дадим ей больше займов? Или — не пошлём ей вооружения?
Смех.
— Если мы такие сильные — то почему ж не диктуем мира Германии?
Курсистка, рук не вынимая из пуховой муфточки (прелесть!):
— Да пусть Временное правительство и объявит, что мы отказываемся от Константинополя. Но — не изменять же союзникам!
— Войне ещё куда до конца, а мы ссоримся, на каких условиях заключать мир!
Воззвания на тумбах, „граждане!” — это поднимает дух, но на вкус Коли и друзей — даже и недостаточно: чего-то ещё сильней хочется! хочется — кутерьмить!
Перешли к другой тумбе. И тут обсуждают, солидные господа:
— Как это так — „долой Милюкова”? Уйдёт Милюков — уйдёт и всё Временное правительство, это же политическая азбука. И наступит полная анархия!
— Убрать Милюкова легко, но возьмутся ли они убрать Грея, Асквита, Вильсона? — ведь там „приказ №1” не действует. И их „манифест к народам” там не услышали.
— Да кто его вообще услышал? Ну, в Германии его опубликовали, и что? Совет рабочих депутатов думает, что можно сочинить такое воззвание, перед которым союзники не устоят. Придёт прокламация за подписью „Скобелев” — и американцы не вступят в войну?..
И поспорить не с кем, и не на кого мальчикам кидаться.
— Да из-за чего вся буря? что нового в ноте? Что мы и дальше будем выполнять союзные обязательства? — так какие тут могут быть расхождения? Обещали не заключать сепаратного мира — так и не должны! Договоры связывают не режим, а само государство.
Высокая сухая дама:
— Но одним днём таких споров — Россия уже обесчещена! Нельзя же обсуждать такие вопросы перед лицом немцев!
— Господа! Если конфликт между правительством и Советом — это ужасно! Это — невозможно сейчас для России! Согласие между ними — это теперь основа нашей государственной жизни.
— Да кто смеет трогать нынешнее правительство? Оно поставлено—самой революцией! По всенародному указанию!
— Это, наверно, всё Ленин устроил!
— Да что ж его не осадят?
— На самом деле непонятно: что же именно вчера произошло?
Непонятно и мальчикам, хотя допоздна вчера толкались на улицах и вроде всё видели. Что же именно, правда, происходит? Как это начинается, кем это поджигается?
Нет, главное: что делать нам самим? вот сегодня! И как угадать, где будут главные события? куда нам идти?
От получаса к получасу встревоженные группки на Невском стягиваются покрупней, человек по 30-50, маленькие митинги. Кто говорит, того и окружают.
— Мы свергли царское правительство не из-за хлебных хвостов! А из-за того, что оно не могло выиграть войны. А теперь, когда приближается полная победа, — вдруг всё бросай и мир?
Офицер с резиновой ногой (кольнуло: вот так и отцу оторвёт?):
— Когда нужно последнее напряжение! Когда судьба родины зависит от ещё нескольких, может быть, недель? — и этот отравленный клич: немедленный мир?
Перешли с друзьями к городской думе. Изломы её внешней лестницы так прямо и зовут к митингу. Близ неё собралось уже и до сотни, а со ступенек — пылкий студент, снявши фуражку, открытое светлое лицо, причёска ото лба назад:
— Идите с правительством! Не то мы как народ — кончены! Мы свободу получили настолько без усилий, и так уже быстро к ней привыкли, что это опьяняет. Вот — подайте нам немедленный мир. Подхватили словечко — „отказ от аннексий”. Но эта циммервальдская формула сама себя исключает. Если „мир без аннексий” — тогда никакого „самоопределения наций”. По самоопределению, турецкая Армения имеет право отойти к нашей, а Галиция — соединиться со всей Украиной. Но тогда это будет „аннексия” от Турции и Австрии! Так что ж, мы должны оставить хищникам все их захваты? „Без аннексий” — это родилось в германской социал-демократии. Там этот лозунг понятен: чтоб не отдать ни одной пяди немецкой территории. А — как восстановить Польшу за счёт одной русской, без германской и австрийской?
Ему одобрительно кричат, кто-то и аплодирует.
К нему туда — подымается чиновник в ведомственной шинели. Всегда послушно немые исполнители — и те сегодня стали с голосом:
— Что ж, покинуть „малые народы”? всех, кто вверился нам? Не „без аннексий”, а надо кончить войну так, чтобы кровопролитие не повторилось больше никогда! Чтобы Германия никогда больше не полезла на нас!
И опять перенимает тот студент, с воодушевлением:
— Как относиться к войне — нам подаёт пример бескорыстная американская демократия! Если б мы теперь вышли из войны — с каким презрением стал бы на нас смотреть свободный американский народ!
Пошли друзья, пошли дальше! Где-то что-то сегодня... — и мы пригодимся!
70
Терпеть не мог Терещенко смотреть бездеятельно со стороны на дело, которое плохо вяжется. Невинный акт с нотой союзникам разрастался в государственный конфликт, правительство и Совет так до конца и не поняли друг друга за всю ночь. Но когда два учреждения не могут сговориться — всё может решить частная встреча реальных деятелей.
И хотя лёг только в 4 часа утра, уже при утреннем свете, Терещенко вскочил в 9, по-молодому свежий, и сразу же понял, что надо спешить встретиться с Церетели. Керенского не было (по дружбе Терещенко знал, что притворно), да ещё не разрешила бы ему гордость переговариваться с Церетели, а Терещенко легко мог продолжить ночную попытку Некрасова, довести документ до конца, текст был тут.
И поспешил позвонить ему, пока тот не окунётся в месиво своего ИК. Застал. Сговорились, что Терещенко тотчас приедет. Министерский автомобиль уже ждал у подъезда.
А жил Церетели сейчас — в холостой квартире Скобелева, довольно богатого наследника (но не в сравненье с Терещенкой, и не по сахару, а по муке, отец его был купцом-мукомолом в Баку), изрядно платившего на революцию, а сейчас в карикатурной степени и поклонника театра. Значит, и он будет рот раззевать рядом с их разговором.
Среди комичного и ничтожного сброда Исполнительного Комитета (и нельзя им показать, чего они стоют) возвышалось всё же несколько серьёзных фигур — и вот постоянно внимательный и доброжелательный Церетели, такая же внезапная звезда в Совете, как Терещенко в правительстве. Два месяца назад и в голову бы никому не пришло, что для решения судеб России нужно встретиться им двоим. А вот.
Черноглазый Церетели с длинным худым лицом смотрел сейчас, кажется, с недоверием (после вчерашней терещенковской защиты ноты). Но вот Терещенко уверял, что вся история — чистое недоразумение, ничего плохого не имелось в виду. Церетели кивал. Он тоже очень хотел уладить.
Это нужно было для спасения России, но и в частности особенно нужно для самого Терещенки. Во-первых, как для министра финансов: из-за этой паршивой историйки зависала вся судьба Займа Свободы, а без займа грозили быстро рухнуть все российские финансы. И во-вторых, как для лица, более чем заинтересованного в ближайших путях российской внешней политики.
Весь выход был в том, чтобы отредактировать нужное „Разъяснение” от имени правительства. Это было бы не сложно, если бы Терещенко не опасался, что Милюков упрётся и испортит всю игру.
Больше всего пришлась советским против шерсти „решительная победа”? — так замазать длинной цитатой из декларации 27 марта. Потом надо было что-то измыслить о „санкциях и гарантиях”. Придумано было, отчасти ночью с Некрасовым, потом и с Милюковым, что это — совсем не вредные мероприятия, а: международный трибунал, ограничение вооружений. Ещё бы что-нибудь? Ну: „и пр.”.
Но что неприличнее всего: это „Разъяснение” теперь рассылать послам союзных держав как дипломатический документ? Это — крайне нетактично, невыносимо!
Дружественно расстались на том, что Терещенко как можно скорее проведёт бумагу через заседание кабинета — и тотчас же пошлют в ИК. И те двое поехали на ИК, у них начинало кипеть заведомо раньше правительства.
Но не так просто достанется Терещенке. Милюкова оскорбит прежде всего, что составление согласительного документа прошло без него — и уже поэтому он будет придираться к каждому слову. Он ревнует, что поле внешней политики не отдано ему целиком на откуп. И ревнует, не без оснований, к Терещенке, что его английский да и французский лучше. И потом, как упорный торговец, Милюков больше всего боится продешевить, уступить хоть копейку раньше или на копейку больше, чем это абсолютно неизбежно. На самом деле, у него нет художественного чутья, чувства целого, чувства манёвра, вот капризно не желает считаться, что вырос какой-то Совет. Всю политику он понимает так: упереться и не пускать. А по сути нота его была совершенно верна, и даже, при гибкости, её можно было составить и более преданно к союзникам, но и более требовательно к ним, мы должны с них тоже получить хороший куш, — а вот неумело подана...
Недавно Бьюкенен пригласил сепаратно Керенского и Терещенко, понимая их растущую силу в правительстве, к себе на ланч. И они легко сошлись в оценке, что от Милюкова ждали не такой высоты, что деятельность его шесть недель разочаровывает — и вряд ли ему удержаться дальше вершителем внешней политики. И всем трём (ещё до скандала с нотой) было понятно, что только Терещенко единственный и сможет заменить Милюкова.