„Долой Милюкова!”
И — ещё оркестр от того полка ударил! Марш!
Ох, сильно подбодрились финляндцы: не мы одни! Знать, верно пришли! Хорошо согласились.
Теряя стойку, но не рассыпая строя, крутили головы туда, лупились. Послали узнать своего навстречу, воротился чуть раньше тех: — „180-й полк!”
А вот уже — и сам 180-й подошёл за спины финляндцев, стал колонной лицом же ко дворцу. Стих марш.
Ну, теперь попробуй к нам не выдь! Попробуй не поразговаривай!
Финляндцы больше пообернулись. Переголашивали солдаты двух полков. Плакаты у тех были — вроде наших, и такой же как на дворце — „Да здравствует Интернационал!” (И кто он такой, Интернационал?)
И чистая публика гуще натягивалась в обступь и всё тревожней:
— Да что ж вы будете делать?
— А вот... Ждать Временного правительства.
Сами солдаты не знали, а кто как думал.
— А кто вас сюда прислал?
Одни говорят: „Нас вызвали старые солдаты.”
Другие: „Так было приказано.”
А кем? Не знамо.
— А откуда у вас такие слова написаны?
— Так было приказано.
Постояли-постояли — однако никто не выходит.
И команды ни от кого нет.
Между тем сзади, за „Асторией”, — новый гул! И вытягивается на площадь — ещё одна солдатская колонна? Кто такие? Московцы, отчаянные ребята! И на щитах опять: „Долой Милюкова!” (Ну, конченный этот Милюков.) „Долой Милюкова и Гучкова!” (Двоих, значит, по шапке, не одного.) И — как полымем, красными буквами: „До-лой вой-ну!!” Вообще — войну!! Аж дух захватывает.
Минули московцы царский памятник, ближе к дворцу — и стали с загибом.
Всё бодрей подступало солдатам: как по единому приказу законно пришли.
Но из дворца никто важный так и не выходил. А мелькали служащие, рассыльные.
И на площадь за это время кого только не натянулось: и ребятишки малые, и подростки, и студенты, и чиновники, и разные господа с дамами. И там и сям затевались разговоры и споры. И строя прежнего — не стало. Но всё ж колонны не рассыпались.
А тут — повалила с Вознесенского проспекта солдатская колонна, и тоже сюда. Кто такие? Кексгольмцы. Махали им — и те махали. А у них на щитах накручено: „Беспощадная война с кровавым Вильгельмом и мир с революционным народом”. — „Вперёд к социализму под знамёнами Циммервальда”. (Ещё какой-то немец.) — „Да здравствует скорый справедливый мир без аннексий и контрибуций!”
Но и эти не успели стать — справа сильная музыка, хороший оркестр. (От музыки — все подтягиваются.) И всё не видно их, они по Мойке гнут, а как вывернули: окромя оркестра — всего лишь одна рота, но — чёрная, флотский экипаж.
Мало их, а гордость у них большая, как всегда у моряков, не пошли взад становиться, а тут, впереди вклинились, поперёк. И смолк оркестр.
И покрути, покрути головами — одних солдат на площади уже как бы не за десять тысяч.
Да несколько тысяч по окромке, публика.
И кто ж этим всем командует? Неизвестно. Не выявился.
Перед 180-м — красивый прапорщик с закидистой головой, такой весёлый ходит: „сейчас”, подбодряет, „сейчас”.
Но однако же — министры не выходят.
И новые батальоны тоже-ть не подходят, хотя на площади ещё есть место, позадь памятника.
И — чего ж теперь делать?
Да чего делать, загудели: Милюкова этого надо вызвать! Да выкинуть!
56
А дальше — звонки по всем телефонам довмина посыпались с ужасающей быстротой: на Мариинскую площадь пришёл ещё один полк! и с такими же лозунгами! Есть и „долой Милюкова и Гучкова”! Грозно стоят, сгущается толпа! Уже больше десятка тысяч!
Первое уличное выступление против Временного правительства! Грозно!
Всё смешалось, заседание совета министров прервалось. Ходили к разным телефонам, подключили телефон и здесь.
Гучков вызвал генерала Корнилова, тот мгновенно явился. Они вышли в другую комнату.
Про Верховного Главнокомандующего с его разложенными бумагами — совсем забыли, и даже вежливый Львов не вспоминал, что надо же или продолжить, или перенести на другое заседание — хотя сколько же мог теперь генерал Алексеев жить в их суматохе? — его место в Ставке. Для воюющей страны какая проблема была важней, чем его доклад? Но теперь он только молча посматривал на министров — как на сумасшедших. Он и из Могилёва угадывал, что они беспомощны, но не в такой же мере!
Милюков, который вообще мало краснел и никогда не бледнел, — сейчас был бледен. Тоже и он звонил в своё министерство.
Были министры, кто смотрели на него со злорадством или любопытством.
Первое общее понимание было: что эти войска к Мариинскому дворцу послал Исполнительный Комитет! Князь Львов долго разговаривал с Церетели по телефону, тот уверял, что — нет, нет, не по их приказу.
Потом Львов слабым голосом, его не сразу и услышали, объявил, что Исполнительный Комитет настаивает на совместной встрече, обсуждать ноту Милюкова, не возражают ли господа министры — сегодня в 9 часов вечера в Мариинском?
Да, разногласие вышло за пределы камерного, как ещё виделось утром. Без Исполнительного Комитета самому правительству тут не справиться.
Не очень теперь хотелось ехать в осаждённый Мариинский — но к вечеру, может быть, толпы там разойдутся?..
Вошли Гучков с Корниловым, не сразу заметили и их. Корнилов стоял тёмным неподвижным истуканом, мрачный. А у больного Гучкова складки лица подтянулись и движенья чётче, он будто поздоровел. Остановился в центре комнаты, оглянулся, — кроме министров один Алексеев, — и сказал громко, отрывисто — все сразу заметили, услышали, замолчали.
— Господа! Больше так жить нельзя! Мы ведём себя ничтожно. Мы не можем оставаться куклой на верёвочках. Совет — нас дёргает как хочет. Мы никогда с ними не сговоримся по-хорошему. По данным генерала Корнилова — у нас около трёх с половиной тысяч надёжных крепких войск. В остальном гарнизоне — полтораста тысяч, но они все разболтаны, и ни одной крепкой части. Мы их не можем разгромить, но это и не требуется. Мы можем надёжно защитить правительство, и разговаривать с Советом иным тоном.
Он ещё не договаривал, что это будет за тон? и как же сложатся отношения с Советом? Да не думал ли он — применить силу и к Совету?..
(А вообще: думал ли он серьёзно то, что говорил? Или ожидал верный отказ?)
— Дадим ли сейчас генералу Корнилову твёрдые инструкции? А генерал Алексеев сделает соответственный вывод для Ставки.
Министры молчали.
Растерянно.
А Милюков сидел твёрдый, надутый.
Отполированный Терещенко, стоявший на ногах, нервно перешёл — как переходят артисты на сцене, обратить на себя внимание перед репликой. А одет он был и всегда не меньше чем для сцены. После Гучкова и в отсутствие Керенского он был тут самый решительный. В полной тишине сказал, не Гучкову специально:
— Если прольётся кровь — я вынужден буду уйти из правительства.
И это был — его недавний чуть ли не соучастник по заговору? Хорош гусь!
И кажется — все тут думали так?
Кроме Милюкова? С напряжением, сильно надутый, он выговорил:
— Если мы не примем этой меры, то, может быть, через короткое время будем все, in corpore, сидеть в крепости. Если мы не готовы к этому — то какую вообще ценность имеет наша точка зрения?
Но и Терещенку подхлестнуло, и он ответил гордо, из той же декламационной позы:
— Нет! Даже если вооружённые люди войдут в эту залу — мы не должны применять военной силы для нашей защиты! Нам предлагают дружеские переговоры — и ничего не может быть лучше.
И Некрасов поднялся, в гневе:
— Да мы готовы скорей пожертвовать своими жизнями, чем пролить хоть каплю крови!
Ах, они может быть и все были бы непрочь, если б кто-нибудь другой устроил им прочную власть? Но чтоб не им принимать решение и не на них легла ответственность!
А князь Львов самым тишайшим голосом, настолько хорошо было слышно, и с одной из самых очаровательных своих улыбок:
— Ах, Александр Иванович, ну зачем такой драматизм? Зачем обострять отношения? Из Совета говорили со мной сейчас с полным пониманием. Этот милейший князь Церетели, да и другие... Вот мы соберёмся вечерком и совместно, дружественно найдём взаимоприемлемое решение. Всё — образуется...
57
Солнце уже изрядно сдало от полудня.
От позавчерашнего праздника стояла на Мариинской площади вышка тесовая, перевитая красными лентами — речи держать. Не успели её убрать, теперь пригодилась. На неё и полезли орать. А солдаты поворачивались, строи загибались.
Вожак Финляндского, вольнопёр, — первый. Диковатый, долговязый, без шапки, руками длинными размахался и весь взахлёб:
— Капиталисты не считают нашей крови! Несколько десятков миллионов людей оторваны от великого дела жизни и посланы убивать друг друга! Зарывшись в землю, под дождём и снегом, в грязи, изнуряемые болезнями, пожираемые паразитами... Разрушаются тысячи деревень, десятки городов, плодоносный слой земли уничтожается фугасами, вся земля осквернена гниением трупов. Третий год мы живём в кровавом кошмаре! А между тем есть люди, кто не сидит в окопах, но безумно наживаются. И вот это их интересам служит господин Милюков, который хочет продлить эту проклятую войну до бесконечности...
Потом вылез студент, волосы развихрились, а голос не сильный, ветер относит:
— ... нет и не может быть большего преступления, чем искусственное затягивание войны!.. Заключение мира отвечает интересам мировой демократии...
За ним — дюжий матрос, голос сильнющий:
— Разве для того мы гнили в тюрьмах годами, чтоб отдавать свои завоевания буржуазии?.. Я — только что из Гельсингфорса. Вчера у нас там был съезд матросов, и я от него. Предлагаем: осудить министра иностранных дел за его ноту — и чтоб убирался в отставку!
Гудит по площади:
— Давай! Давай сюда етого Милюкова!
А с боку вдруг насунулся — автомобиль с красным флагом. И из него двое побежали сразу на вышку, как на каланчу при пожаре. И белобрысый толстощёкий, с размахом вольным: