Капиталистическая экспансия раздвинула поле битвы, вовлекла все страны в схватку. О начале войн объявляют политики… Но не только и не столько они являются главными их виновниками и зачинщиками. Ф. Меринг писал: «Чтобы получить правильное понятие о мировой войне восемнадцатого столетия, надо с корнем вырвать представление, что прусский король Фридрих был ее героем». По аналогии с вышесказанным можно сказать: для того чтобы получить верное представление о Первой мировой войне должно с корнем вырвать представление о ней как о некой случайности или роковом qui pro quo (лат. – недоразумении). Эта война была столкновением разных культур, рас и капиталов.[445] Все демагогические речи демократов, пацифистов, либералов не меняли сути взаимоотношений могущественных финансовых, промышленных, деловых и политических кланов. Гильфердинг заметил (1909): «Старые фритредеры верили, что свободная торговля не только наиболее правильная система экономической политики, но и начало эпохи мира. Финансовый капитал давным-давно утратил эту веру. Для него нет гармонии капиталистических интересов, напротив, он знает, что конкурентная борьба все более превращается в борьбу политических сил».[446]
Первая мировая война и стала последним доводом новых королей (финансистов, дельцов, промышленников). С беспрецедентной наглостью они бросили его в лицо человечеству. Им «ненавистен мир и слово мир» (Шекспир). Это признавали фактически все видные участники всемирной трагедии (прямо или косвенно). Руководитель отдела иностранной печати Германии полковник Герварт назвал Первую мировую войну «первой экономической войной в мировой истории». В масштабной и кровавой войне были заинтересованы все правящие круги.[447]
Некоторые пытались описать характер будущей войны. В конце XIX в. появился труд русско-польского промышленника И. С. Блоха «Будущая война в техническом, экономическом и политическом отношениях» (1898). Автор был известен как видный организатор консорциума железных дорог, звезда первой величины среди королей железных дорог. Им, кстати, создан пятитомный труд о влиянии железных дорог на уровень экономического развития России. Блох писал о том, что наблюдающийся повсюду в мире бурный рост вооружений неминуемо вызовет войну, гибельную и для победителей, и для побежденных. Эта война непременно вспыхнет в Европе и народы придут в «страшное замешательство». Правители и сильные мира сего не могут жить без войн. Из примерно 3,4 тысяч лет истории на мирное состояние народов приходилось всего 227 лет (1 год мира на 13 лет войны). Война является, таким образом, обычным состоянием народов. Даже знаменитая энциклопедия «Источник всех знаний» гласит, что войны на Земле будут всегда, ибо в противном случае это была бы не Земля, а Рай. Страны истощают силы, изготовляя горы оружия. Милитаризация изнуряет экономику, озлобляет народы. Но правители ничего не желают слышать – ни возмущения народов, ни горе семей, потерявших кормильцев, ни стоны раненых. Они не понимают и того, что «в среде народов вырабатывается вещество более могучее, чем динамит, способное взорвать уже не только крепости и города, но и само общество». Никто не желает задуматься, что в грядущей большой (мировой) войне крещению огнем подвергнутся не только регулярные войска, но огромные массы мирных граждан. Это вызовет губительные последствия в самой психологии народов. Чудовищные средства истребления ведь могут обрушиться и на самих их создателей и владельцев. При этом Блох подчеркивает тот факт, что лучшие умы человечества – от Бентама, предлагавшего в «Очерках международного права» (1789) прийти к вечному миру путем одновременного уменьшения всеми европейскими государствами военных сил, до квакерских проповедников в США и Англии, от доктора Ворчестера, опубликовавшего в США «Исследования войны» (1815), до такого «могучего апостола мира», как кузнец Беррит, который агитировал в пользу мира, – проделали огромную работу. К сожалению, усилия миротворцев похожи на глас вопиющего в пустыне. Их голоса заглушаются свирепым ревом милитаристов и убийц-реакционеров. С отчаянием Блох восклицает: «Неужто недостаточно того, что в XIX в. война поглотила в Европе 12–15 миллионов человеческих жизней и сотни миллиардов денег?!» О главном он, увы, умолчал. Ведь войны приносят милитаристам, финансистам, политикам огромные прибыли. Поэтому-то и погибают миллионы![448] Империалисты никогда не были откровенны в объяснении мотивов войн. В каждой стране находились могущественные круги, которые жаждали войны, хотя Ллойд-Джордж и уверяет нас, что «среди правителей и государственных деятелей… не было ни одного, кто бы хотел войны». Что же это за таинственные круги? «Было бы глупой и невежественной клеветой называть эту войну войной банкиров… Влиятельнейшие деловые круги Англии стремились избежать войны». В действительности именно они, банкиры и промышленники, более всего заинтересованы в развязывании мировых войн. Как известно, войны не ведутся ради забавы или каких-то мелких амбиций. Вопросы, которые обычно решаются с помощью войн, серьезны. И если экономика стала главным двигателем так называемой цивилизации, то ясно, что ее проблемы порой приходится решать также и военным путем (когда экономические средства не действуют или все же не достаточно эффективны). Эту ситуацию вынужден был признать и Ллойд-Джордж: «В 1910 г. мы стояли перед многими серьезнейшими проблемами, которые день ото дня становились все серьезнее… На горизонте показался грозный признак безработицы. Наши соперники за границей быстро шли вперед и оспаривали у нас первенство на рынках мира. Наблюдался застой в развитии нашей внешней торговли, которая способствовала исключительному благоденствию предшествовавшего полувека… Наш рабочий люд толпился в мрачных и бедных кварталах; рабочие не были уверены в том, что назавтра они не лишатся хлеба вследствие болезни или изменения хозяйственной конъюнктуры; они проявляли все большее недовольство». Коренные интересы Британской империи, которая продолжала носить титул «владычицы мира», остро требовали начала решительной и беспощадной битвы за сохранение ее владений и рынков. Однако все сильнее становилась имперская Германия, объединенная Бисмарком. Поэтому Ллойд-Джордж уже не мог скрыть очевидного: деловые круги Англии только и ждали «часа, когда они могли бы разбить великого соперника в торговле».[449]
Францию также не пришлось подталкивать к схватке. Еще бы. В сердцах французов все еще жил позор от капитуляции Франции, осады Парижа, разгрома во франко-прусской войне, контрибуции в 5 миллиардов франков, захвата немцами Эльзаса и Лотарингии. Поэтому те поступали строго в соответствии с известной фразой Гамбетты: «Всегда думать о войне с Германией – и никогда об этом не говорить!» Президент Франции Р. Пуанкаре (с 1913 года), тесно связанный с биржей (Comite des Forges), получивший прозвище «Пуанкаре-война», правда, попытался в мемуарах снять ответственность с элиты за начало мировой войны. Но и для него вопрос абсолютно ясен – война с Германией неизбежна. Германия стала «громадным военным заводом». Франция отстала в своем промышленном развитии. Он отдает приказ о начале войны и заносит в дневник 7 августа 1914 г.: «Мы даже одержали сегодня победу… Наши победоносные войска заняли возвышенность, на которой построена церковь и откуда открывается вид на обширную равнину Эльзаса, окаймленную голубыми очертаниями гор. Население приветствовало французские войска радостными возгласами… Отсюда должна быть сделана попытка дойти до Рейна, сломать здесь мосты и двинуться затем в направлении Кольмара. Французы в Эльзасе! Через сорок четыре года после того, как совершился один из величайших грабежей, которые знает история!»[450] Об истинных причинах таких войн А. Франс писал в «Острове пингвинов» (1908): «Ведь это промышленные войны. Народы, не имеющие развитой торговли и промышленности, не нуждаются в войнах; но деловой народ вынужден вести завоевательную политику. Число наших войн неизбежно возрастает вместе с нашей производственной деятельностью. Как только та или иная отрасль нашей промышленности не находит сбыта для своей продукции, возникает надобность в войне, чтобы получить для него новые возможности. Вот почему в этом году у нас была угольная война, медная война, хлопчатобумажная война. В Третьей Зеландии мы перебили две трети жителей, чтобы принудить остальных покупать у нас зонтики и подтяжки». В итоге «интеллигентный герой» решает, что единственный выход – запастись динамитом и взорвать планету. Кто поможет капиталисту достичь вожделенных целей? Сомнений нет. На войну пошлют простонародье, кого Тардье называл «прекрасным французским животным».[451] Плебс стал пушечным мясом. Точнее говоря, он был им всегда.
Традиционными, давними противниками Германии оставались Англия с Францией. Разумеется, англичане никак не могли отказать себе в удовольствии «подлить чуть масла в огонь». Немец Герварт пишет так: «Англия сознательно и настойчиво разжигала идею реванша во Франции, а Франция охотно прислушивалась к английским нашептываниям и давно уже вооружалась». Идет захват немецких колоний в Африке. Все понимали, что будущая война станет войной техники и капиталов. Француз Ж. Симон подчеркивал, что теперь речь пойдет уже «не о войне героической, а о войне научной». Слава, которую прежде добывали храбростью своих солдат, теперь чаще «завоевывается механизмами и количеством» (1894). Германия выступила как ударный кулак новых индустриальных гигантов, хотя ее лидеры всячески старались предстать перед миром в облике божьих агнецов. Канцлер Германии фон Бюлов, проливая крокодиловы слезы, вещает: «Бедная, бедная Германия… со своей вечной свирелью мира под мышкой превратится в посмешище честолюбивых соседей». Оказывается, еще в восьмидесятые годы XIX в. впервые стала пробуждаться британская зависть к блестящему и бурному (пожалуй, даже опасно бурному) экономическому развитию ринувшейся вперед Германии. Порожденное завистью распоряжение, чтобы все германские товары снабжались пометкой об их происхождении «Made in Germany», оказалось промахом. Эти принудительные этикетки действовали на европейцев не как отпугивающее клеймо, а, скорее, как яркая приманка или добрая рекомендация. Бюлов заключает: «Германская конкуренция не ослабевала, а усиливалась, и вместе с ней усиливалась английская зависть».[452] Британцы укрылись за Ла-Маншем. И прямым нападением их достать трудно. Как же добраться до этих наглых англичанишек, что относятся к немцу, как к бедному родственнику, и готовы при первом же удобном случае «использовать его для черной работы»? Надо бить по тылам – по экономике, по фунту стерлингов, по их заморским базам и территориям. Германии самим небом предопределено в тот или иной час возмездия наказать вавилонскую блудницу Англию, северную Иудею! И вице-адмирал Киргоф в порыве откровенности рявкнет: «Уничтожить Англию – это наша культурная миссия!» Канцлер Бюлов без всякой там дипломатии говорит: надо «бросить Англию в огонь», а затем «во славу божию напасть на Францию».[453] Отношения немца и француза напоминали отношение кошки с собакой. При виде друг друга у них шерсть встает дыбом. Во времена Фридриха немцы воспринимали Францию как лютого врага, главную разорительницу Германии (Вольтер). А канцлер Бисмарк убежденно заявлял: «С Францией мы никогда не будем жить в мире!» И презрительно бросал в адрес французов: «Китайцы Европы!» Суть проблем выразил глава немецкого Генерального штаба граф фон-Шлиффен в статье «Современная война» (1909): «Идея реванша, вооружившая всю Европу, образует краеугольный камень ее политики. Мощное развитие германской промышленности и торговли создало Германии нового непримиримого врага. Ненависть к… конкуренту не может быть ни устранена уверениями в искренней дружбе и сердечной симпатии, ни обострена зажигательными словами. Степень раздражения определяется не чувствами, а реальными интересами».[454] Великие вопросы времени решаются не речами и резолюциями, а железом и кровью. Европейцы воспринимали войну, как деловое предприятие. Мольтке выразил позицию с немецкой четкостью: «Вечный мир – это мечта, и притом даже некрасивая».