Народы и личности в истории. том 2 Миронов В.Б 2000г. (стр. 54 из 158)

Немало сделала для повышения уровня образования женщин в Германии и во всем мире книга социалиста Августа Бебеля (1840–1913) «Женщина и социализм» (1879). Эта «от начала до конца ненаучная книга», как говорили критики, имела колоссальный успех и была издана только в Германии свыше 50 раз. Речь в книге шла о положении женщины в истории обществ. Большое внимание уделено и вопросам высшего образования. Во второй половине XIX в. число государств, допускающих женщин к занятиям в университетах и иных высших учебных заведениях, стало быстро расти. Ни одна из стран, считающих себя культурными, уже не могла противиться этим требованиям. Впереди всех шли Соединенные Штаты, за ними следовали Швейцария, Германия и Россия. Бебель писал в работе, что быстрое развитие промышленности и культуры, произведенный ими переворот в общественных и производственных отношениях во второй половине XIX века, в области образования привели, как ни странно, к тому, что в средних и высших классах многие девушки продолжали оставаться необеспеченными. Тем самым не востребованы весьма ценные женские силы. К тому же, перевес женского населения над мужским и возрастающее безбрачие мужчин (в высших слоях общества) принуждают даже девушек образованных классов к отречению от естественного призвания быть женой и матерью. Для исправления подобного тревожного положения необходимо проложить путь к соответствующему воспитанию и профессиям. Это позволило бы им получать необходимые средства к жизни не только учительским трудом, но и другими общественно-полезными занятиями, имеющими в основе университетское образование. Таким образом, и Германия к концу XIX в. уже стала рассматривать высшее образование женщин как важнейший этап социализации всего немецкого общества.^[248]

Чарльз Диккенс.

Правительства Европы и представители капитала вынуждены были прислушиваться к голосу писателей, выдающихся художников, талантливых публицистов. В частности, благотворную роль в деле вспомоществования образованию сыграл Диккенс. Во-первых, он как истинный self-made-man (англ. «человек, всем обязанный самому себе») сделал героями его романов тружеников, и даже «человека бездны» (то, что в России гениально осуществил великий Достоевский). Во-вторых, он раскрыл перед читателем прелести нормальной семейной и домашней жизни. А это очень и очень важно, ведь не каждый же день мы выходим на баррикады! В-третьих, он сумел задеть в сердце богачей и властителей струну сострадания. Дело почти немыслимое, зная натуру этих господ. Вот что писал по поводу его роли С. Цвейг: «И о Диккенсе, как ни о ком другом из писателей девятнадцатого века, мы вправе сказать: он приумножил радость мира. В миллионах глаз, смотревших в его книги, блестели слезы; в груди сотен и сотен людей, где отцвели или заглохли цветы веселья, он их снова взрастил – его влияние вышло далеко за пределы литературы. Находились богатые люди, которые, прочитав о братьях Чирибл, одумались и основали благотворительные учреждения; жестокосердные бывали тронуты; детям – это достоверно известно – после выхода «Оливера Твиста» стали подавать больше милостыни, правительство взялось за улучшение приютов для бедных и стало контролировать частные школы. Благодаря Диккенсу в Англии стало больше жалости и сочувствия друг к другу, смягчились судьбы многих и многих бедняков и неудачников. Я знаю, что такие чрезвычайные последствия не имеют ничего общего с эстетической оценкой художественного произведения, но они важны как свидетельство того, что каждое подлинно великое произведение, выходя за пределы мира фантазии, где творческая воля художника может свободно придать событиям любой поворот, преобразует и реальную действительность».^[249] (Где же в русской литературе, всегда славившейся глубоким сочувствием униженным и оскорбленным, столь же сильный и гневный голос писателей?!)

Свою лепту внес и упомянутый Б. Шоу… Он едко высмеивал идеологию денежных воротил, их незыблемые догматы (поклонение злату и т. д.). Разумеется, писатель-социалист никак не мог обойти стороной тему образования… В пьесе «Мезальянс», дополненной трактатом «О родителях и детях», читаем: «Из всего, что предназначается на земле для людей невинных, самым ужасным является школа. Начать с того, что школа – это тюрьма. Однако в некоторых отношениях она является еще более жестокой, чем тюрьма…тебя заставляют сидеть взаперти, и сидеть не в удобной и красиво убранной комнате, а в каком-то загоне для скота, где ты заперт вместе с множеством других детей, где тебя бьют, если ты заговоришь, бьют, если пошевелишься, бьют, если ты не сможешь доказать, отвечая на идиотские вопросы твоего тюремщика, что даже в те часы, когда ты убегал из этого стойла, из-под надзора тюремщика, ты не переставал терзать себя, склоняясь над ненавистными школьными учебниками, вместо того чтобы отважиться жить». Такого рода «воспитательная философия» выглядела достаточно жутко. В «Майоре Барбара» фабрикант оружия утверждает, что он-то и есть «правительство страны». Он говорит: «Учить детей, что грешно стремиться к деньгам, это значит доходить до крайних пределов бесстыдства в своей лжи, растленности и лицемерии. Всеобщее уважение к деньгам – это единственное в нашей цивилизации, что имеет надежду, единственное здоровое место в нашем общественном сознании. Деньги важнее всего, что есть в мире». Убийственная идеология, которой и поныне поклоняются сильные мира сего. На пути правильной системы воспитания и создания здорового общества лежат резкие классовые различия, несправедливое распределение национального дохода и т. п.^[250]

Необходимо заметить, что если городское население в большей или меньшей степени испытывало на себе все возрастающее влияние города и культуры, то этого нельзя сказать о крестьянстве (лишь в Голландии 50 процентов населения жило в городах, в Англии – 30, во Франции – 15–17 процентов). А ведь крестьянство в конце XVIII в. составляло даже в наиболее крупных европейских странах от 70 до 90 процентов населения. Суровая жизнь, нужда и тяжкая работа просто не позволяли крестьянам отвлекаться на «второстепенные вещи». Крестьяне вынуждены были трудиться от зари до зари. Поэтому им была куда ближе и понятнее «культура скотного двора». Беспросветный труд не способствовал расцвету физических и умственных качеств (документально известно, что период особо тяжких трудов в деревне совпадал с периодом повышенной младенческой смертности), как и росту образования.

Доцент Венского университета Р. Зидер, автор известной работы по истории семьи в Западной и Центральной Европе, так охарактеризовал отношение крестьянства к школе… Школа до конца XIX в. оставалась совершенно чуждой принципам крестьянского мира, будучи не связана непосредственным опытом с этой формы обучения. Можно сказать, что школа и в дальнейшем считалась малозначащим и второстепенным делом. Повсюду действовало правило: детей лишь тогда посылали в школу, когда было свободное от работы в хозяйстве время. Регулярное посещение школы происходило только зимой, хотя в альпийских регионах этому часто препятствовали трудности зимнего времени. Администрация в сельских районах приспосабливалась к условиям сельского хозяйства. На время сбора урожая школьные занятия прерывались («каникулы на время страды», «летние каникулы»). Подобно другим группам населения, чьи дети были заняты «на производстве», крестьяне нередко относились к школе с явной враждебностью. Только в конце XIX в. после длительного сопротивления родителей-крестьян и родителей-надомных рабочих в большинстве стран Центральной Европы все же удалось ввести регулярное посещение школы сельскими детьми.^[251]

Система образования начинает перестраиваться… Англичанин Дж. Беллерс (1654–1725) разработал проект организации трудовых колледжей и преобразования общества. Прогресс стал заметнее к концу XVIII в., когда Райкс основал воскресные школы в Англии (1771), а Ланкастер учредил «ланкастерские школы» (1796), впоследствии ставшие знаменитыми. Имело значение и то, что с 1811 г. прекратилась всякая оппозиция со стороны церкви делу народного образования. А вскоре и церковь приняла деятельное участие в воспитании детей бедняков. Всего за полстолетия невежество было побеждено. Уровень английских педагогов был высок, несмотря на ироничную оценку требований к ним Ч. Лэмом («Школьный учитель прежде и теперь», 1821 г.): «От школьного учителя нашего времени требуется знание всего понемногу, ибо его воспитаннику не подобает ни в чем оказаться полным невеждой. Учитель обязан быть поверхностным всезнайкой, если так позволительно выразиться. Он должен кое-что разуметь в науке об атмосфере и газах, в химии, во всем, что любопытно и способно заинтересовать юный ум; желательно также знакомство с механикой, а отчасти и со статистикой, умение разбираться в качестве почв, ботанике, государственном устройстве родной страны cum multis aliis (лат. – «и многом другом»)… Лишь самая незначительная доля возлагаемых на него обязанностей должна выполняться в часы школьного обучения. Он должен внушать знания в mollia tempora fandi (лат. – «спокойное время беседы»)».^[252]