Народы и личности в истории. том 2 Миронов В.Б 2000г. (стр. 133 из 158)

Во многих отношениях это натура, пожалуй, даже в чем-то более яркая и притягательная, чем Маркс, хотя столь же непримиримая к уродствам буржуазных порядков. Он скорбит, что среди низших классов царит ужасная нищета. В Эльберфельде из 2500 детей школьного возраста 1200 фактически не учатся. Дети растут и умирают на фабриках. Уже тогда он понял, что у капиталистов эластичная совесть. Дай им волю, они во имя сверхприбылей не постесняются отправить в могилы и детей. Хотя сей лицемерный строй позволяет им замолить грехи в церкви. Известно, сколь высоко Маркс оценивал способности друга: «Он – настоящая энциклопедия. Способен работать во всякий час дня и ночи, после еды или натощак, быстро пишет и сообразителен, как черт». Да и спустя 20 лет после их первой встречи Маркс честно говорил другу: «Ты знаешь, что, во-первых, до меня все доходит поздно, и, во-вторых, я всегда иду по твоим стопам». Долгое время Энгельс мечтал и сам заняться писательской работой. И, надо сказать, успехи были внушительны. По словам многих авторитетов, его ранние экономические работы внесли существенный вклад в формирование материалистического понимания истории. Но во имя друга и идеи (одно неотделимо от другого в данном случае) он вынужден был наступить на горло собственной песне. Энгельс участвовал во многих битвах рабочего класса. После смерти Маркса именно он встал во главе I Интернационала.^[604]

После кончины (1895) Ф. Энгельс оставил в наследство мировой социал-демократии нечто большее, чем приличную библиотеку и скромный капитал в 20 тыс. марок золотом. Он проложил дорогу нам, наследникам социализма и гуманизма, которые в нынешнем столетии окажутся перед лицом сложнейших испытаний, ибо столкнутся с волками в маске социалистов. Он научил нас смело и открыто смотреть в лицо истории. Не бояться трудностей, временных неудач и поражений. У него массы должны учиться бороться с врагами народов с помощью достижений современной науки и избирательного права, а если понадобится, то и с помощью оружия. Энгельс писал в предисловии к серии изданных им статей К. Маркса «Классовая борьба во Франции»: «И вышло так, что буржуазия и правительство стали гораздо больше бояться легальной деятельности рабочей партии, чем нелегальной, успехов на выборах, чем успехов восстания… Ирония всемирной истории ставит все вверх ногами».

Мысли философов Германии чем-то напоминают ее рельеф: аккуратно возделанные поля, мрачные изгибы Рейна, отроги гор с замками… Вот здесь и появился Фридрих Ницше (1844–1900), этот уединенный пророк, Зигфрид философии. Немецкий Мефистофель первым предсказал своему народу грядущую бездну и путь, лежащий через тернии к звездам. Рожденный в семье лютеранских пасторов, преподавателей богословия, он рано узнал, что и Бог бывает несправедлив. Маленький Фридрих очень долго не говорил. В 4 года ему суждено увидеть безумие и смерть отца. Невыносимое и тяжкое зрелище. А вскоре заболел и умер брат Иосиф. Радость навсегда покинула его сердце. Можно сказать, что тогда в нем и поселилось то, что древние римляне обычно называли taedium vitae («отвращение к жизни» – лат.).

Хотя чисто внешне это был вполне нормальный мальчик, может быть, чуть более упорный, внимательный и требовательный не только к себе, но и к другим. Среди товарищей в школе Наумбурга (там учились дети чиновников, офицеров, духовенства) он пользовался определенным уважением. Пожалуй, уже с детства в нем пробудились некоторые черты мыслителя. «Когда умеешь владеть собой, – поучал он сестру, – то начинаешь владеть всем миром». В 9 лет Ницше впервые услышал хор Генделя. Так состоялось его знакомство с миром музыки. Затем он начал учиться игре на рояле, импровизировать, сам сочинять музыку. Им овладевает, как пишет Д. Галеви, автор одной из лучших книг о Ф. Ницше, «тиранический инстинкт творчества». Он просвещал друзей в области литературы, театра, архитектуры. По окончании школы поступил в гимназию. Его умственное превосходство над сверстниками было столь очевидно, что учителя настоятельно советуют матери сразу же поместить его в высшее учебное заведение.

Ницше так описал начало своей жизни: «Vita. Я родился 15 октября 1844 года на поле битвы при Лютцене. Первым услышанным мною именем было имя Густава Адольфа. Мои предки были польские дворяне (Ницкие)… Мне говорят, что моя голова встречается на полотнах Матейко. Бабушка принадлежала к шиллеровско-гётевскому кругу в Веймаре. Я имел счастье быть воспитанником достопочтенной Шульпфорты, из которой вышло столько мужей (Клопшток, Фихте, Шлегель, Ранке и т. д.), небезызвестных в немецкой литературе. У нас были учителя, которые оказали бы (или оказали) честь любому университету. Я учился в Бонне, позже в Лейпциге…» Фридриха направили в школу Пфорта при монастыре. Методы преподавания здесь сохранились с XVI в. Воспитанники содержались вдали от семей, не видя никого, кроме учителей. За каждым учителем закреплено 20 учеников (богословие, греческий, латынь, еврейский). Учеба зиждется на установках гуманизма, протестантизма, дисциплины. Ницше давно желал сюда попасть. Учился он яростно: геология, ботаника, астрономия, латынь, военные и технические науки. Любимые авторы – Шиллер, Байрон, Гельдерлин. Когда ему исполнилось 17, его часто посещает грусть. Его зовут «маленьким пастором». Может, он перерос своих профессоров, поняв, что «древо познания не есть древо жизни»? Некая неведомая сила неудержимо и яростно влечет его в мир литературы и науки.^[605]

Берлинские лачуги.

Ум Ницше созрел для решения мировых задач. Понимал ли он, что занятия философией могут потребовать от него жизни? Вероятно, да. И как можно, имея за собой только детское, наивное миропонимание, нападать на авторитеты двух тысячелетий, признанные самыми большими мыслителями всех времен?! Как можно, обладая только фантазиями и лишь зачатками идей, уйти от религиозной скорби и откровения, которыми проникнута история?! Разрешить философские проблемы, за которые человеческая мысль борется уже несколько тысяч лет, революционизировать верования, впервые поднявшие человечество на должную высоту, связать философию с естествознанием, не зная даже общих выводов ни той, ни другой, и наконец, построить на основах естествознания систему существующего, в то время как разум не понял еще ни единства всемирной истории, ни наиболее существенных ее принципов, – надо быть безумно смелым, пишет Ницше, чтобы решиться на это. Уровень привлекательности философии зависит не только от способности ответить на животрепещущие вопросы времени, но и от культурного и умственного багажа. Отправиться без компаса и проводника по океану сомнений – верное безумие и гибель для молодого ума. Большинство таких вот смельчаков погибло, и невелико число тех, кому удалось открыть новые страны. Философия представлялась Фридриху в виде Вавилонской башни! Выстроенная подобным образом, она неминуемо в конце концов рухнет и погребет под собой мысль народа. Надо ожидать великих событий в тот день, когда толпа поймет, что христианство не имеет под собой почвы.^[606]

С ранних лет в Ницше поселились сомнения относительно роли Бога в обществе. Как с познавательной, так и с философской точки зрения такая постановка вопроса по крайней мере правомочна. Ни один из мыслителей не прошел равнодушно мимо Всевышнего (начиная с Платона, Аристотеля и Анаксагора). Ницше выбрал для своего «молота» цель в духе задач времени. Стремление утвердить в душах абсолютный атеизм, показать всю ложь веры в Бога (что мы видели уже у Фейербаха) стало палкой о двух концах. Один конец сокрушал всю эту надстройку, воздвигнутую хладными чиновниками от веры, извратившими учение, сделав оное «злобным, слащавым и печальным». Истинное учение Иисуса Ницше считал «сильным, радостным и возбуждающим». Из этих размышлений и родилась знаменитая книга «Так говорил Заратустра», названная современниками «антибиблией антирелигии». Вместе с тем, автор понимал: крушение Бога будет означать непоправимую катастрофу для многих. И это действительно оказалось так.^[607] Ведь в жизни многих Бог – единственное утешение.

Что же произошло? Еще вчера при прощании со школой он принес слова благодарности Богу, обратив их также к учителям и сотоварищам. В университете он должен был вкусить все прелести студенческой жизни. И вдруг бегство из Бонна. В чем дело? Вряд ли причина в том, что молодежь отвергла его предложение изменить законы корпорации, бросить пить и курить. Его оттолкнула сама атмосфера их благополучного мирка. Он писал: «Евреи и либералы уничтожили все своей болтовней; они разрушили традиции, погубили взаимное доверие, развратили мысли». Что-то надломилось в житейской, нравственной вере, как и в душе молодого человека.

Ницше чувствует себя бесконечно одиноким. Он перебирается в Лейпцигский университет, где открывает для себя книгу Шопенгауэра «Мир как воля и представление». Шотландский схоласт Д. Скотт в XIII в. утверждал, что воля стоит над мышлением. Слепая воля управляет нашими жизнями. Книга потрясла его. Он тут же стал называть Шопенгауэра «отцом». Словно чуткий камертон, Ницше уловил «мелодию души» философа: «Наслаждение всем прекрасным, утешение, доставляемое искусством, энтузиазм художника, позволяющий ему забывать жизненные тягости, – это преимущество гения перед другими, которое одно вознаграждает его за страдание, возрастающее в той мере, в какой светлеет сознание, и за одиночество в пустыне чуждого ему поколения».^[608]

Он заносит в книжку: «Век Шопенгауэра заключает в себе здоровый, проникнутый идеалом пессимизм, серьезную, мужественную силу, вкус ко всему простому и здоровому. Шопенгауэр – это философ воскресшего классицизма, германского эллинизма». С ним в общественной жизни Германии словно пробудился, казалось бы, давно угасший дух греко-римской борьбы. Что ему оказалось близко в Шопенгауэре? Возможно, моментом истины стало понимание того, что и в нем (в Ницше) «то, что двигает волею, есть исключительно благо и зло, взятые вообще и в самом широком смысле слова», и что «всякий мотив должен иметь отношение к благу и злу».^[609]