Они отбирали всё, вплоть до детских скрипок (Дерекой), обыскивали, заставляя поднять руки, обезумевших от горя, беспомощных людей в поисках каких - то ценностей, в том числе в сараях и шалашах дотла сожжённого немцами Кучук-Озенбаша, в Буюк-Ламбате и др., это вообще было повсеместным явлением. Наши солдаты начали выламывать двери, брать оставшиеся вещи и отправлять их посылками по почте к себе домой. Брали даже наволочки от подушек, всё вокруг было полно от пуха и перьев. Где были пчелиные улья, туда солдаты, надев противогазы, шли брать мёд. Коров, овец и коз отвязали, они стали ходить по селу. Некоторых из них солдаты резали и ели. Наши земляки во время оккупации спрятали от немцев ценные вещи, закопав их в огороде или сарае и сверху посадив картофель или что другое. Немцы это не нашли. Советские же солдаты, вооружившись железными прутьями, находили эти тайники. До этой хитрости фашисты не додумались, а наши догадались. Более всего меня возмутило это. Ведь как радовался народ, что наши солдаты пришли…", рассказывает Асан Усеинов из Узунджи Балаклавского района.
Когда солдатня, пограбив вволю, сытно отвалилась, в истории великого мародёрства наступил второй период, штатский. Его главное действующее лицо - нетатарское население Крыма. Но, как почти всегда случается, между этими историческими периодами был переходный этап. На его протяжении красноармейцы отбирали у татар имущество "бескорыстно", с тем, чтобы тут же передавать его близким им по крови жителям полуострова.
Вот два типичных примера. В Гурзуфе солдаты, ворвавшиеся в дом татарской женщины, "отобрали [у неё швейную] машинку и отдали соседке" ("Къырым", 17.05.95,3). В другом месте, уже после того, как жителей согнали на площадь, "родители послали нас домой, чтобы детям что-нибудь сварить в полевых условиях. У нас дома квартировала русская женщина, беженка из Кубани, она уже заселилась в наш дом, [т.е. заняла хозяйские комнаты - В. В.] и находящимся там же солдатам готовила из наших продуктов обед. Они нам не разрешили ничего брать и сказали: "Вам там дадут". Кто-то [из односельчан] донёс конвоирам, что мы взяли очень много с собой, конвоиры обыскали несколько семей, в том числе и нас, и многое, что нужно было на дорогу, отобрали, и жаловаться было некому".
В Эски-Орде (н. Лозовое) солдаты не позволили взять с собой ничего: "Зачем берёте, скоро вернётесь!". Но когда увидели, что люди выносят по полмешка зерна, то от слов перешли к делу - продукты отобрали, "ни грамма не дали взять, пинками выгнали". В Ай-серезе не только продукты и вещи отобрали, но "не дали туфли одеть"; то же случилось в Уркусте, у 8-летнего Наримана Гафарова отобрали одеяло, которое ему поручила нести его мать. Последний побор производился уже на железной дороге, прямо перед посадкой в вагоны. Там военнослужащие делали ещё один обыск "начисто" и, отобрав наиболее ценные, с их точки зрения, вещи, "увозили их с собой".
Кое-где ограбление жертв стремились поставить на государственные рельсы. Так, в Корбекуле накануне 18-го мая было созвано комсомольское собрание (татар-комсомольцев, понятно, не пригласили), где молодёжь обязали в день депортации ходить по дворам и заколачивать окна и двери, запирать их на замки, "чтобы не разворовали" до поры до времени. Потом прибыли НКВДэшники из Алушты на нескольких машинах, собрали всё ценное, что удалось сохранить, и вывезли в Шуму. Там для сбора награбленного использовали колхозные складские помещения. Оттуда почему-то забрали и вывезли в сторону Симферополя только половину, остальное забрали местные жители.
Итак, после карателей, за дело взялись десятки тысяч "добрых" соседей. В Стиле и Кореизе коров и иной скот выводили из крымско-татарских домов, не дожидаясь отъезда хозяев, прямо на их глазах ("Къырым", 17.05.95). То же наблюдалось в Унгуте, причём одновременно со скотом вывозили мебель и другие вещи - всё это видели сидящие на площади коренные унгутцы. Единственная русская на всю Никиту "бабушка жила одна. Не знаю, может быть, она где-то работала. Она сразу "приобрела" наши одеяла, швейную машинку, чужую корову". В Симферополе (ул. Курцовская, №16) крымские татары "не успели отъехать от собственного дома, как сосед, старый, глухонемой человек, перелез через забор и стал рыться в нашем дворе, даже развязанная собака не остановила его". Представляете себе картину, читатель: в кузове машины сидят люди и смотрят, как под лай их пса старый добрый сосед спокойно сортирует ваше трудом нажитое имущество…
В других симферопольских кварталах нетатарское население 18 мая также не сидело, сложа руки. Они выносили из квартир депортируемых более дорогие вещи - известно, что в городах в среднем все жили обеспеченнее, чем в крымско-татарском сёлах. В отдельны пригородных чисто татарских дворах велись настоящие "раскопки", вероятно, такая практика была позаимствована у красноармейцев, которые в этом были специалистами. Высылаемые смотрели на этих людей с лопатами удивлённо: "Весь двор перерыли, искали, что - не понятно".
В Ханышкое маленькой девочке позволили от машин сбегать домой за забытыми вещами. Когда она вошла в двери, то увидела, что там "всё было перевёрнуто вверх дном, и уже кроме кроватей, стола и шкафов [т.е. кроме того, что нельзя было унести сразу, в руках - В. В] ничего не было, всё растащили… Во дворе сильно выла наша собака Сента, овчарка, в курятнике курей уже не было, кто-то присвоил". Вообще, детская память удерживает такие детали, что взрослыми быстро забываются: лай собак, мяуканье кошек, мычание коров по всему Кизил-Ташу, "крик и горестный плач прощающихся людей. Сосед дядя Петя тащит к себе домой нашу корову, недавно отелившуюся" ("Къасевет", №22, 16). Причём всё это делалось не скрываемой радостью: в Ай-Серезе соседи растаскивали татарское имущество с песнями. Запомним этот факт, мы к нему ещё вернёмся.
Тогда же началось переселение в лучшие из крымско-татарских сельских домов. Маломощные новые хозяева занимали справные усадьбы "крепких" крестьян-татар, вступая во владение хозяйством, бывшем, что называется, "на ходу" (этого "хода", как правило, хватало ненадолго, чужое добро в большинстве случаев на пользу не пошло). Как признавали и мастера большевистской пропаганды тех лет, когда прибыли первые переселенцы с севера, то увидели, что в Крыму "деревни были опустошены и артельное добро разграблено" - понятно, кем (Горный,150). Впрочем, не везде - были же среди соседей татар и крепкие, бережливые хозяева: Айше Пинка, вернувшаяся в родной Корбекуль в 1970-х, рассказывает, что "в нашем доме всё сохранилось, вплоть до зеркала и той же посуды в буфете".
В городах тогда, как и до войны, сохранялся "квартирный вопрос". Его суть была в том, что многие переселившиеся в Крым в 1930-х гг. жили в самостоятельно построенных на окраинах хижинах (такие "Нахаловки", "Шанхайчики" и пр. были почти в каждом городе), в рабочих бараках, коммуналках, просто в тесных квартирах. Поэтому в опустевшие татарские квартиры (не только в центре) горожане переселялись стихийно и массово. Свидетели рассказывают, что в эти майские дни и ночи нарасхват были грузовые извозчики, "линейщики" и тачечники, обычно часами дремавшие на базарах.
Особо стоит сказать о мельком упоминавшихся переселенцах с Кубани и всего Краснодарского края. Они стали массово прибывать в Крым ещё в 1943г., спасаясь от жестоких боёв в мирной, то есть оккупированной зоне по эту сторону Керченского пролива. Эти люди находили кров, прежде всего в сёлах, где "в те тяжёлые, трудные дни почти каждый крестьянин приютил одну семью из беженцев. Татары делились не только хлебом, но и своим домом. А когда крымских татар выслали, они остались жить в татарских домах, где поныне живут".
Всё это - и захват жилищ, и особенно откровенное мародёрство проще всего объяснить заразой стяжательства и жадности, извечно дремлющем в грешном человеке. Однако сама манера наглого грабежа прямо на глазах и без того придавленных страшной бедой коренных жителей сёл и городов (то есть демонстративного и вызывающего насилия), очевидно, было проявлением и другого, также пробудившегося в эти дни вируса, а именно вражды к "чужим", что бывало и в более спокойное довоенное время. Это остро почувствовали жители степной акмечетской глубинки, когда их автоколонна проходила по евпаторийским улицам: "жители города, кто шёл на работу, кто - на базар. Но никто не подымал голову, не посмотрел в нашу сторону, они двигались как живые трупы". Да и в родных местах соседи, как правило, даже не подходили попрощаться, храня ледяное молчание. В Шуре (Бахчисарайский район)"было16-17 нетатарских семей, но 18-го ни один человек [из членов этих семей - В. В.] не вышел из дому, не спросил, может, нужно чего…". В некоторых городах такое отношение проявлялось ещё ярче: в открытые машины, идущие к железной дороге, в плачущих, перепуганных детей и придавленных нечеловеческим горем женщин, и стариков с тротуаров летели камни.
И это были обычные, вполне мирные люди. Что тогда говорить о тех, кто вызвался быть добровольным помощником карателей в погонах? Представьте себе картину: окрестности Капсихора, девочка 10 лет и её мама идут по просёлочной дороге из Кара-Гёла домой. Их догоняют двое таких вооружённых штатских патрульных, парень и девушка. Девица, абсолютно не вникая в суть дела, но, видя, что перед ней крымские татары, произносит уже готовый приговор: "К немцам бежали? Давай прикончим их и дело с концом!" ("Къырым", 17.05.95). Напомним, что действие разворачивается 18 мая, когда немцев в Крыму давно не было. Такие же добровольцы из среды диаспоры участвовали в облавах на коренных жителей, которые в те дни прокатились по горам и лесам полуострова. Впрочем, их добычей не стал, кажется ни один человек - основная масса народа отправилась в бытие ссылки вполне дисциплинированно (об оставшихся в Крыму ниже).