Итак, Смута закончилась. Из неожиданно свалившейся в годы неурядиц на общество бесконтрольности и свободы реализована была в основном лишь деструктивная часть, — право не соглашаться и отвергать. Самое большее, на что хватило созидательных сил — это собрать ополчение и выбрать себе нового государя. Хотя царя и страховал по малолетству Земский собор, но с возвращением Филарета все постепенно стало на свои места. Общество вернулось к спокойной роли терпеливого исполнителя монаршей воли, поскольку груз общественной ответственности оказался для него непосильным, социальную инициативу передоверили государственному аппарату и самодержцу, то есть, “кесарю вернули кесарево”.
События Смутного времени стали для современников экстраординарным историческим опытом. Происходящее дестабилизировало многие ценности и представления о ходе истории, об отношениях общества, государства и монарха, о мироустройстве вообще. Но невозможно было согласиться с бессмысленностью бедствий, невозможно было представить, что все совершилось без воли Господа, без высшей разумности и справедливости. Все попытки осмыслить страшные события выливались в скорбный вопрос: “За что?”. И все варианты ответа с той или иной полнотой раскрытия вращались вокруг риторической формулы “за грехи наши”. (История тогда мыслилась именно так — в виде наказаний и поощрений роду человеческому со стороны всевышнего.) Исторический факт сам по себе не имел значения даже во взаимосвязи с другими фактами. Он наполнялся значениями и смыслами только опосредованно через волю Господа, кнутом и пряником наставлявшего на путь истины своих пасомых. Кнут в руке Господа воплощался в страхе Божием, затмившем собою его любовь и всепрощение. Этот страх в определенной мере приобщал верующих к идее истории, заменяя внутренние побудительные социальные мотивы развития. И нет ничего удивительного в том, что когда Средневековье пыталось разобраться в происходящем, оно искало в деяниях отдаленного и недавнего прошлого то, что могло прогневить Господа.
До разорения Смуты и современников и летописцев, в общем-то, удовлетворяла эта урезанная формулировка исторической причинности — “за грехи наши”. Периодические пожары, неурожаи, моры, набеги татар и монаршии своевольства не выходили за довольно широкие рамки “привычных” бедствий, определявших границы терпения и социальной устойчивости общества, и потому формула не требовала пространного раскрытия. Но когда рубеж этот был перейден и явились новые, невиданные дотоле события, поколебавшие основы миропорядка, то все вокруг стало неясным, тогда возникла потребность узреть механизм карающей во имя спасения воли Господа. Попытки осмыслить события развернулись в двух направлениях. Абсолютно провиденциализированное направление реализовалось преимущественно в мистической практике видений и знамений, когда высшие силы напрямую сообщали, чем вызваны бедствия и что надо делать. (Этому направлению и посвящено данное исследование.) Другое, в известном смысле, противоположное первому, пошло по пути логического развития орнаментальной формулы “за грехи наши”, изыскивая земные механизмы развития греха и реализации наказания. Этим путем книжники прошли от внеисторической христианской этической казуальности до определенного прагматизма (например, известные определения причин Божьего гнева Тимофеева и Палицына: “за наше разньстве на вкупное сложение”, “за всего мира безумное молчание” и т.д.). Об этом своеобразном этическом историзме следует сказать особо, что и будет сделано ниже, здесь же о нем говорится с той целью, чтобы, во-первых, подчеркнуть многообразие восприятий современниками событий Смутного времени, а, во-вторых, определить среди них приоритеты. Историческая наука, как правило, отдает предпочтение в исследованиях последней категории, так как она несет в себе зачатки будущих господствующих идей, а в связи с этим она является “прогрессивной” и ее развитие определяет сегодняшнюю историческую мысль. Но для того времени эти идеи были лишь потенциальной возможностью развития, они рождались в узкой среде книжной элиты. Книжники, выпестовавшие идеи историзма, были даже не в меньшинстве, они были исключением. Это подтверждает и то, что к середине XVII века их выводы были забыты и писатели, в основной своей массе, вернулись к старой усеченной формулировке.
Явленные божественные откровения в образе видений и знамений для современников были гораздо важнее, так как соответствовали взглядам и представлениям подавляющего большинства. Исходя из массовости и универсальности этого явления, которое не только выражало представления об историческом процессе, но и, мотивируя поступки, инициировало его, представляется возможным говорить об актуальности его исследования. Кроме того видения и знамения Смутного времени дают уникальную возможность изучения представлений широкой народной массы в переломные периоды истории. В Смуту народ впервые оказался самостоятельным лицом на русской исторической арене, впервые наглядно проявил свои интересы и взгляды. Видения и знамения в это время выходят из сферы исключительных интересов книжного богословия, из вспомогательного элемента житийной литературы, сказаний о князьях, повестей о победах и поражениях, они становятся самостоятельным жанром, и даже более — явлением общественной жизни. Даже, если после письменной фиксации видения и знамения как литературный жанр получали традиционную богословскую окраску, то как явление социальной жизни они были достаточно демократичны, отражая и составом визионеров, и своим содержанием массовые представления и настроения.
Говоря о предмете исследования, стоит оговориться, что в качестве такового рассматривается далеко не весь спектр мистических видений и знамений Смутного времени, а только так называемая “активная” его часть. Дело в том, что вся визионерская практика распадается как бы на два качественных уровня: на “интимный”, касающийся личной жизни визионера и связанный в основном с различного рода исцелениями и переменами в индивидуальной жизни, и на широковещательный. Первый уровень был наиболее постоянен и распространен, особенно часто он фигурирует в житийной литературе как мотив, побуждающий принять постриг, основать монастырь, в части чудес святого он сопутствует исцелениям. Но в силу своей специфики этот уровень замкнут в частной жизни и изъят из исторического процесса, а потому для исследования историка он менее интересен. “Активное” визионерство, рассматриваемое в данной работе, как правило, возникает только в кризисные моменты и носит патрональный характер, когда высшие силы берут “пасомых” под свою непосредственную опеку. Этот уровень не так стабилен и практика его не настолько многочисленна, но связи его с историческим процессом очевидны.
Данная тема к настоящему времени фактически не изучена. Специфический материал не давал относиться к нему серьезно рационально настроенным историкам XIX начала XX века и советским историкам, над которыми довлела необходимость узконаправленно изучать социально-экономическую и политическую историю при господстве такого отношения к религии, которое исключало глубокое изучение общественных взглядов, основанных на богословской традиции. В настоящее время тема массовых представлений или так называемых ментальностей в истории России начала широко изучаться благодаря трудам А.М. Панченко, Б.А. Успенского, В.В. Бычкова, А.И. Клибанова, К.В. Чистова, А.А. Горского, М.Б. Плюхановой и др. При том, что в работах этих ученых XVII веку и его началу уделяется достаточно много внимания, тема православных мистических воззрений в полной мере не вошла в круг изучения. Между тем, представляется очевидным, что игнорирование этой проблемы чревато обеднением и искажением исторической картины Смутного времени, потерей целого пласта знания о прошлом и человеке прошлого.