Все относящееся к области законоведения интересовало Екатерину до конца ее жизни, а сама она законодательствовала постоянно, но «урывками». Так, в 1787 году, во время пребывания в Киеве, она издала закон против дуэлей, к которому был присоединен целый ряд высоконравственных сентенций в духе «Подражания Христу». Но к этому общему делу преобразования России, о котором она мечтала прежде и начало которому хотела положить в 1767 году, она уже не возвращалась. Наряду с другими побочными причинами на это была одна основная:дело преобразования следовало начать с начала, т.е. с уничтожения крепостного права, а это казалось ей теперь невозможным.
К чести Екатерины нужно все - таки признать, что этот капитальный вопрос дольше и больше других занимал ее. Еще в бытность свою великой княгиней она составляла проекты, - правда мало приемлемые к делу, - освобождения крестьян от крепостной зависимости. Она вычитала где то фантастическую историю одновременного освобождения рабов в Германии, Франции, Испании и других странах, совершившегося будто бы по предписанию церковного собора, и задалась наивно вопросом: может ли собрание русского духовенства привести в России к такому же благотворному результату? Достигнув власти, она положила начало великой реформе, преобразовав положение монастырских крестьян, приписанных к церковным имениям, отошедшим в казну: они должны были выплачивать небольшую подать, а все, что заработали бы сверх того, становилось их собственностью; за известную сумму они могли даже совсем откупиться на волю и получить свободу ценою своего труда. Это была, безусловно, прекрасная идея. Но осуществление ее встретило немало препятствий: монахи, лишенные имущества, превращались в нищих. По расчетам маркиза де Боссе, они имели теперь не больше восьми рублей на человека в год; им приходилось побираться по дорогам, и упадок православного духовенства, больное место современной России, бесспорно, мог явиться результатом екатерининской реформы. Но зато около миллиона крестьян вышло на волю, или почти на волю. Это было уже недурным началом. Екатерина рассчитывала, что следующий шаг будет сделан уже ее законодательной комиссией. Но здесь ее ждало разочарование. Самый ее Наказ подвергся большому сокращению в отношении крестьянского вопроса. Масса крепостного крестьянства не имела даже своих представителей в собрании, и если в комиссии поднимали вопрос о крепостном праве, то лишь для того, чтобы решить, кто может им пользоваться. Все хотели иметь своих крепостных: и купцы, и духовенство, и даже казаки, стремившиеся завоевать свои былые привилегии. Это настроение законодательного собрания, высказывавшегося с такою открытою враждебностью к гуманитарным мечтам Екатерины, сильно раздражало ее. Сохранились любопытные записки, написанные по этому поводу ею собственноручно:
«Если крепостного нельзя признать персоною, следовательно, он не человек; но его скотом извольте признавать, что к немалой славе и человеколюбию от всего света нам приписано будет… Все, что следует о рабе, есть следствие сего благоугодного положения и совершено для скотины скотиною и сделано».
Но члены комиссии не читали этих заметок, а если бы и прочли их, то все равно не изменили бы своих понятий и чувств. Екатерина со всех сторон встречала сопротивление, и ей становилось не под силу с ним бороться. Еще в 1766 году она предложила Вольному-экономическому обществу, основанную и находившимся под ее покровительством, премию за решение вопроса, какое право имеет землепашец на ту землю, которую обрабатывает в поте лица. Было прислано сто двадцать ответов на русском, французском, немецком и латинском языках, премия в тысячу червонцев была присуждена Беарде де Лабеи, члену Дижонской академии. Но тринадцатью голосами против трех Вольное-экономическое общество не разрешило его труд к печатанию.
В конце концов, Екатерина пришла к заключению, что освобождение крестьян - вопрос пока неразрешимый, но зато очень опасный. Пугачевский бунт еще более укрепил ее в этом мнении. В одной из бесед с директором таможен В. Далем она высказала даже мысль. Что, поднимая вопрос о крестьянах, можно вызвать в России революцию, подобную американской. Очевидно, она имела очень неясное представление о том, что совершалось по ту сторону океана. В 1775 году она написала генерал-прокурору князю Вяземскому о необходимости сделать что-нибудь для облегчения участи крепостных, «ибо если мы не согласимся на уменьшение жестокости и умерение к человеческому роду нестерпимого положения, то и против нашей воли сами оную возьмут рано или поздно». Граф Блудов уверял, что видел в 1784 году в руках императрицы проект указа, по которому дети крепостных, родившиеся после 1785 года, стали бы свободны. Но этот указ никогда не был обнародован. В бумагах императрицы нашли, правда, после ее смерти проект: о положении свободных крестьян, т.е. тех девятисот тысяч крепостных, которые были освобождены секуляризацией церковных имений. Этот документ был напечатан в двадцатом томе Сборника Императорского русского исторического общества. По массе поправок, которыми пестрит его текст, видно, что Екатерина долго над ним работала. Пришла она к довольно странному и, безусловно неудачному намерению: она хотела применить формы городского управления к совершенно неподходящим условиям сельской жизни, но и этот план остался без всякого употребления.
Было еще несколько причин, по которым Екатерина ничего не могла сделать для крестьянства. Ее возвели в 1762 году на престол дворяне - или , во всяком случае, представители привилегированных сословий, но не народ. И для императрицы отсюда вытекало обязательство опираться на этот высший класс и считаться, прежде всего, с ним.
Впрочем, и до воцарения Екатерина, не смотря на весь свой «философский ум» и либерализм, тяготела к аристократии. Это хорошо видно по ее «Запискам». Со временем старинные роды Нарышкиных, Салтыковых и Галициных были заменены ею новой знатью, где блистали имена Орловых и Потемкина. Но это была просто замена одних людей другими, а аристократический принцип остался тем же. С другой стороны, она жила в эпоху, когда даже такой свободолюбивый мыслитель, как Дидро, мог, рассмотрев вместе с княгиней Дашковой вопрос о крепостном праве, придти к заключению, что коренная реформа в этом направлении была бы для России преждевременной: доводы княгини сразу поколебали убеждения, сложившиеся в уме философа еще двадцать лет назад. Те же мысли Дидро высказывал, вероятно, и впоследствии, в своих беседах с императрицей. А десять лет спустя граф Сегюр, наблюдавший русских крестьян сквозь раззолоченные дверцы придворной кареты, высказал оптимистическое мнение, что судьба их не оставляет желать ничего лучшего. В конце концов, сама Екатерина уверовала в это. В примечаниях книги Радищева императрица старалась кому то доказать, что ни в одной стране крестьяне не видят такого прекрасного отношения к себе, как в России, и что нет более кротких и гуманных господ, нежели русские дворяне! Она говорила об этом как о чем то неоспоримом. Но чтобы убедиться в несправедливости ее суждений, достаточно бросить хотя бы беглый взгляд на историю крестьянства в России – историю, напоминающую длинную летопись мучительства. Как на пример гуманного обращения русских сановников со своими крепостными, граф Сегюр указывает в Записках на какую- то графиню Салтыкову. Но он выбрал чрезвычайно неудачное имя. Другая Салтыкова, Дарья, возбудила большие толки в первые годы царствования Екатерины своим процессом, ставшим знаменитым. Ее обвиняли в убийстве ста тридцати восьми крепостных обоего пола, которых она замучила утонченными пытками. Судебное следствие установило насильственную смерть семидесяти пяти жертв, в том числе двенадцатилетний девочки; остальные остались под подозрением. И, несмотря на то, что народная совесть взывала к отмщению,- воспоминания о страшной Салтычихе до сих пор живет в народе,- Екатерина не решилась осудить по заслугам женщину-зверя. Более или менее невольные ее соучастники - священник, хоронивший ее жертвы, и лакеи, засекавшие их, - были биты кнутом на одной из площадей Москвы; но саму Салтыкову приговорили лишь к пожизненному, правда, тяжкому заключению. Впрочем, и на это надо было смотреть как на известный прогресс: в царствование Елизаветы и Петра 3 такие же преступления, совершавшиеся на глазах у всех, оставались совершенно безнаказанными. И крестьяне, жаловавшиеся на своих помещиков, добивались лишь того, что их, как доносчиков, присуждали к плетям.
Положим, дело Салтычихи было исключительное; но нравы дворян и в массе оставались очень жестоки. Право помещиков подвергать своих крепостных к телесному наказанию ни в чем не ограничивалось законом, кроме того, они могли ссылать их в Сибирь. Это был удобный способ заселять безлюдные пустыни далекого края, и Екатерина еще дополнила это право, дозволив дворянам приговаривать крестьян не только к ссылке, но и к каторжным работам. К факту же убийства крепостных владельцами юстиция Екатерины относилась довольно разнообразно. В 1762 году Сенат присудил к ссылке помещика, засекшего крестьянина до смерти. Но в 1761 году за такое же преступление было назначено только церковное покаяние. Сохранился характерный документ: список наказаний, которым подвергались за1751 год и следующие годы крепостные графа П. Румянцева. Читать его тяжко - это какой - то уродливый и кровавый бред. Горничную, вошедшую в спальню господ, пока они еще спали, и разбудившую их, высекли за это «нещадно» и присудили к лишению имени: все ее должны были называть ее позорной кличкой под страхом пяти тысяч ударов розгами. Впрочем, это нельзя назвать высшей мерой наказания. В имении графа Румянцева применялось своеобразное уложение о наказаниях, присуждавшее и к более тяжелым карам. Но, с дугой стороны, в нем предусматривалось также и то, что эти наказания не влекли за собой убытка владельцу, лишая его на продолжительное время услуг избитого раба.