Но в эпоху радикализма 1960-х гг. эта попытка привнести нюансы в тоталитарную концепцию, как и все прочее в советологии, уступила место подходу, который в конечном итоге свел коммунизм к варианту всеобщего общественного процесса. Данный подход представлял собой комбинацию теории модернизации с ревизионистской формой марксистского классового анализа, и его главным детищем стал труд Б. Мура "Социальные формы диктатуры и демократии" (1966 г.). Для Мура главной нитью всей современной истории был переход от традиционного к индустриальному, или развитому обществу. Но этот переход осуществлялся весьма по-разному, в зависимости от того, какой общественный класс доминировал в революции, направленной против старого порядка. В Англии, Франции и США ее возглавила буржуазия, и результатом был капитализм и демократия (очень ущербная). В Германии и Японии капитализм устанавливала аристократия, проведя "революцию сверху", и в результате там возник фашизм. Применительно к России Б. Муром был косвенно использован китайский вариант, но в обеих этих странах "великой аграрной бюрократии" старый порядок был свергнут крестьянами и итогом стал коммунизм, который затем начал осуществлять индустриализацию деспотическими бюрократическими методами. Но в этом классическом анализе опыта Китая и России у Б. Мура не нашлось места для партии или марксистской идеологии как необходимых катализаторов коммунистического финала. В исследуемых им революциях он не обнаружил и того, что политические силы играли в них роль самостоятельных величин. Согласно Б. Муру, они вообще не играли никакой реальной роли; в его мире происходили лишь чисто социальные процессы.
Естественно, что ученица Б. Мура, Т. Скочпол почувствовала себя призванной совершить "большой концептуальный скачок", "вернув государство" в дискуссию об "аграрных революциях" против бюрократии во Франции, России и Китае14. Согласно ее выводам, во всех трех случаях результатом якобы крестьянской революции был триумф новой деспотической "бюрократии развития". Однако т. Скочпол не заметила, что в России и Китае эта бюрократия была коммунистической и тотальной, в то время как во Франции бюрократия была инструментом на службе у конституционного бюрократического порядка, основанного на всеобщем избирательном праве. Более того, она не заметила, что социология, которая настолько далеко зашла в социальном редуцивизме, что "возвращение государства" становилось для нее великим методологическим свершением, превращалась в социологию, непригодную для понимания коммунистических партий-государств.
История
И наконец, что же происходило с прародительницей всех общественных наук - историей? Да примерно то же самое, потому что старейшая социальная дисциплина была в "бихевиористскую эру" глубоко модернизирована новыми общественными науками. Исторические труды по-прежнему соблюдали хронологическую последовательность в изложении событий по мере того как после Второй мировой войны исследователи переходили от анализа 1917 г. к сталинской эпохе; одновременно это поступательное движение начинало сочетаться со знакомым методологическим сдвигом от тоталитарной к ревизионистской концепции. Таким образом, на долю истории выпало суммировать итоги всего процесса "нормализации" советской системы в западной науке.
В послевоенные годы западный подход к советской истории был преимущественно политическим и идеологическим. Основополагающей книгой дня стала работа Л. Шапиро "Корни коммунистической автократии" (1955 г.)15, изображавшая советский режим как направленный уже при Ленине на уничтожение всех сил, могущих соперничать с ним в борьбе за власть и тотальную ее концентрацию в руках партии; эта тема была позже развита им в "Коммунистической партии Советского Союза" (1960 г.). И этот взгляд на СССР как на тоталитарный монолит перекликался с классическими формулировками Файншо, выведенными в его книге "Как правят Россией".
Однако даже главный противник Л. Шапиро Э. Х. Карр, благожелательно настроенный к советскому эксперименту, предлагал в основном политическое истолкование большевизма. Он не возражал и против того, что последний являлся жесткой автократией, объясняя это тем, что жесткость была необходима для самого выживания социализма7. А союзник Э. Х. Карра по советологии, троцкист И. Дойчер также предлагал политическую интерпретацию предмета, хотя и делал значительно больший упор на идеологию, чем Карр. Необходимо отметить, что оба эти автора были особенно популярны в разгар "холодной войны", когда, по распространенному мнению, в советологии господствовала тоталитарная модель.
Революция в исторических исследованиях, посвященных советской тематике, свершилась в 1964 г. в статье Л. Хеймсона, опубликованной в журнале "Славик ревью", в статье, при упоминании которой с тех пор неизменно и заслуженно употреблялся эпитет "основополагающая". В те времена, когда она появилась, относительно 1917 г. господствовало мнение, что революция была катаклизмом, возникшим под влиянием Первой мировой войны, расшатавшей неустойчивые политические и экономические структуры императорской России, до того развивавшиеся в направлении конституционализма западного типа. Однако Хеймсон утверждал, что революцию следует понимать как порождение двойной "поляризации" русской жизни, во-первых, между государством и обществом и, во-вторых, между рабочими и буржуазией. Он также утверждал, что к лету 1914 г. этот процесс поляризации уже достиг решающей стадии. Следовательно, подразумевалось, что Октябрь не был "несчастным случаем", вызванным войной, а являлся логическим следствием социальных процессов, протекавших в России, и был тем, что русские называют "закономерностью", а германские марксогегельянцы - "Gesetzmassigkeit" .
Подобно тому, как классический русский роман, по известному выражению Достоевского, возник из гоголевской "Шинели", так и последующие американские исследования по социальной истории советской системы взросли на почве не менее плодотворных усилий Хеймсона. Эта традиция в социальной истории, если и не обязательно в ее эмпирических разработках, то в основе своей, может быть определена как неоменьшевистская. Или, точнее, она ведет свою интеллектуальную родословную от левых меньшевиков-интернационалистов, таких как Ю. Мартов, который был действительным автором теории поляризации. Согласно неоменьшевикам, большевизм, при всех его эксцессах, представлял собой подлинно рабочее движение, а следовательно, советское государство было действительно социалистическим, хотя его качество и оказалось деформированным последующими крайностями сталинизма. Вследствие этого советская система обладала способностью к самореформированию, ведущему к созданию того, что чехи и словаки в 1968 г. назвали "социализмом с человеческим лицом". Принимая во внимание этот обычно открыто не декларируемый, но всегда подразумеваемый постулат, можно сказать, что в основном западная историография истории Советской России, несмотря на все ее эмпирические метатезы, в реальности поддерживала идею конечной эволюции коммунизма в определенный тип социальной демократии.
Эта попытка исторической реабилитации советской системы прошла четыре основных стадии. Для первой характерна волна исследований событий 1917 г., призванных доказать, что Октябрь был не государственным переворотом, как утверждала тоталитарная школа, а подлинно пролетарской революцией, и что большевистская партия являлась не монолитом, руководимым сверху, а открытой, "демократической" организацией, движимой радикальными импульсами "снизу"20. И хотя эта точка зрения верна во многом, что касается самого 1917 г. и исключительно рабочего класса, она полностью игнорирует все остальное общество, экстраординарные политические условия, созданные войной, а также долгосрочные идеологические цели партии, которые в целом были несовместимы с каким-либо демократическим разделением власти с другими группировками или же с принципом ее сменяемости. Тем не менее, эти факторы полностью игнорировались неоменьшевистскими аналитиками, и их исследования фокусировались на поиске доказательств "пролетарской легитимности" Октября, так как им было необходимо подтвердить легитимность советской истории в целом.
На второй стадии этого неоменьшевистского начинания появляется утверждение, что истинным достижением Октября был не военный коммунизм, а ленинский нэп в том виде, каким он развивался Н. Бухариным вплоть до 1929 г. Это было резонно, поскольку экономическая политика на рельсах нэпа представляла собой меньшевистскую программу спасения социалистических завоеваний революции в двадцатые годы. Соответственно утверждалось, что если бы нэп не был грубо прерван Сталиным, Россия смогла бы "врасти" в социализм, понимаемый как полурыночная, квазисмешанная экономика. И опять же, такая характеристика 1920-х гг., пусть и в минимальной степени, но эмпирически правдоподобна, но правдоподобие это достигается аналитиками ценой игнорирования не только сохранявшейся гегемонии партии над экономикой, но и стремлением коммунистов рано или поздно социализировать все аспекты общественной жизни. Тем не менее, на протяжении почти 20 лет у ученых сохранялась привычка идеализировать нэп - экономический, политический и культурный - как золотой век советской системы, причем подразумевалось, что будущим реформам было предначертано с успехом вернуться к этому источнику.