Жилищем для себя новый епископ избрал Акрополь, где в течение долгих уже столетий помещалась епископия При первом же взгляде, брошенном на парфенонскую церковь, Михаил Акоминат, конечно, должен был признать, что во всем христианском мире немногие епископы имели в своем распоряжении собор, который бы по своему великолепию сравнялся с Парфеноном, хотя, разумеется, нужно было бы художественное чутье, чуждое эпохи, чтобы Парфенону отдать предпочтение перед константинопольской Св. Софией, которую византийцы называли «небом, перенесенным на землю». По подлинному выражению Михаила, парфе-нонская церковь была «чудно красивый, светозарный храм, приветливый царский чертог, святая обитель истинного света, называемого Богородицей»
Акоминат нашел собор разукрашенным живописью и драгоценными пожертвованиями, относящимися ко времени Василия Болгаробойца. Некогда в той же крепости и в том же храме афиняне посвятили богине Афине-Полиас золотую лампаду, которую лишь раз в году приходилось наполнять маслом, ибо светильня в ней была из асбеста. Это искусное произведение Каллимаха описано еще у Павсания. На место ее в соборе Девы Марии теперь водружена была другая неугасимая золотая лампада. Этот неиссякаемый источник света в христианском Парфеноне напоминает масляный источник в церкви Св. Марии в Трастевере, в Риме, и легко возможно, что нечто же подобное изобрели греческие священники в Парфеноне в подражание древнему соляному источнику Посейдона в Эрехтеуме. Парфенонская лампада славилась даже на Западе. Исландец Севульф, который предпринял между 1102 и 1103 гг. паломничество в Иерусалим, замечает в описании своего путешествия: «Афины, где проповедовал апостол Павел, находятся в двух днях езды от Коринфа. Там находится церковь Пресвятой Девы Марии с лампадой, в которой неугасимо теплится масло». Ко времени же Севульфа относится LiberGuidonis, компиляция равенца, по всем вероятиям. Гвидов, между прочим, пишет: «Афины были некогда матерью философов и ораторов; здесь находится во храме божественная и неугасимая лампада, именуемая Propilia; она издревле сооружена с удивительным великолепием из чудного находимого там камня царем Ясоном и посвящена Богородице Приснодеве Марии»
«В этой церкви все величественно, — так писал и сам Ако-минат к византийскому адмиралу Стрифносу, — как в древних мистериях, ничто в ней не ничтожно. Ты увидишь здесь священный свет, не нуждающийся ни в дереве, ни в солнце; увидишь ты здесь и духовную чистоту, воплощенную в виде золотого голубя. Над священным алтарем реет этот голубь, медленно описывая золотые круги около креста, которому все поклоняются».
Торжественное слово, с которым архиепископ по приезде обратился к афинянам, собравшимся в Парфеноне, является исторической жемчужиной незаурядной ценности и совершеннейшей, хотя и запоздалой параллелью проповеди, произнесенной Григорием Великим перед римлянами в соборе Св. Петра. Все, впрочем, документы, касающиеся Афин, запаздывают; так и в данном случае обоих патриотов, епископов римского и афинского, разделяет промежуток времени в шесть столетий, хотя положение их, деятельность и одинаково безутешное состояние паствы делает из них словно близнецов. Классически образованный малоазийский грек к своим слушателям отнесся с большим тактом, обращаясь к ним как к преемникам по крови и духу именитых предков. Он не выразил никаких сомнений в генеалогической непрерывности афинского народа; если чудное древо древности, покрытое цветами и плодами, зачахло, тем не менее оратор в современных потомках усматривал прямых отпрысков от его корней. Михаил прославлял город как матерь ораторского искусства и мудрости и напомнил гражданам о наикрасивейшем из празднеств древности — о беге с факелами. Эти состязания продолжают жить в церкви, а судьею их является сам Иисус Христос, ибо ведь каждый из верующих призван к соревнованию, восприяв из рук славных предшественников светоч истины. Даже и сам оратор дотоле не будет почитать себя счастливым от призвания на кафедру в «неоднократно воспетых, златых Афинах», пока не заслужит на христианском состязании венец атлета. Я здесь внове, говорил Акоминат, и не знаю, сохранилось ли от древнего города что-либо, кроме прославленного его имени. Утешая потомков Перикла тем соображением, будто время бессильно стереть печать, которую предки наложили на самую их природу, Акоминат в сущности выставляет чисто физиологическое учение о постоянстве видов и об унаследовании видовых свойств в одинаковой мере и скифами, и египтянами, и кельтами, и вечно лживыми критянами, наравне с животными и растениями Поэтому он убеждал афинян сохранить и впредь благородство предков, которые были самыми великодушными и благожелательными из греков и ничего так сильно не любили, как красивые речи и музыку. Так, даже во время чумы Перикл успокоил народный ропот речью, а гнев Александра смягчала игра на флейте Тимофея. Происходят ли современные афиняне от золотого семени древних, это для него, Михаила, вскоре выяснят самые их взгляды. В качестве христиан им надлежит превосходить добродетелями Аристида, Аякса, Диогена, Перикла, Фемистокла и марафонских бойцов. Они являются благородными оливковыми черенками, привитыми к языческим дичкам, и напояются в доме Господнем апостольской росой. Некогда в Акрополе тешилась неугасимая лампада безверия, но этот ложный свет, словно мерцание светляка, померк, когда солнце истины, осеняемое Присноде-вой, взошло над городом и избавило Акрополь от тирании ложной парфенонской богини. Словно с самих небес воссияла теперь из Акрополя вечная лампада, озаряя собой не только Афины и Аттику, но и весь мир. Увлеченный красноречием, оратор сравнил себя тут даже с Моисеем, вообразив себя не в афинской крепости, а на горе Хореве или даже на тверди небесной.
Среди величественных колоннад Парфенона напоминания о славной старине могли общину потомков прежних афинян скорее принизить, чем вознести на высоту гордого самосознания. Миновали те времена, когда Перикл или Демосфен на ораторской трибуне могли свободно отдаваться полету мыслей и, воплощая их в тончайшие аттические выражения, оставались понятными народу. Теперь перед афинянами стоял оратор, изощривший свои дарования в последней риторской константинопольской школе, но классически образованный епископ предлагал вниманию своей паствы превышавшую их разумение, хотя и тщательно составленную, академическую речь, написанную блистательным слогом, переполненную цитатами из классиков и Библии и сверкавшую метафорами и тропами. Слушателям же Акомината доступно было лишь греческое народное наречие. Как некогда антиохийцам оставался непонятен чистый греческий язык Иоанна Златоуста, так теперь для афинян был невразумителен язык Акомината. Достойный митрополит, правда, уверял себя, будто вступительное его слово может сойти за образец простоты, но и он должен был сознаться перед собой, что занесся слишком высоко. В одной из последующих речей он с болью в сердце восклицал: «Град Афины! Матерь мудрости! До какой невежественности ты пала! Когда я недавно произносил перед тобой вступительное слово, которое было просто, безыскусственно и беспритязательно, я сам себе показался чужестранцем, вещающим нечто непонятное на персидском или скифском языке»
Забота о благосостоянии угнетенного афинского народа низвела благородного иерарха из области идеалов в тягостную действительность. Город, как и вся Аттика, был наполовину обезлюден, а епархия Акомината оказалась одной из беднейших в Греции. Незадолго до прибытия архиепископа Афины посещены были голодом, что вызвано было продолжительными засухами. Михаил жаловался архиепископу неопатрасскому Евфимию (Малакису), что доставшаяся ему кафедра есть истая долина скорби, не сохранившая в себе ничего величавого, помимо славного имени. Аттическая почва, иссушенная солнечным зноем и затвердевшая, словно камень, отказывается приносить плоды; в оливковых рощах пересохли ручьи, а в садах ключи. Каллироэ более не журчит, Гимет покинут даже пчелами, а бараны не выходят даже на пастьбу. Марафон наравне с древними трофеями утратил даже хлебопашество, а в Элевсине жители посвящаются в таинства смерти морскими разбойниками. Единственным для него утешением, говорит Михаил, может служить милость, ожидаемая от Пресвятой Богородицы, — она для него, осиротелого, станет огненной путеводной купиной, покровом от напастей, небесными твердыней и Акрополем.
Бедствия Афин Акоминат живописует в своих письмах с красноречием отчаяния; эти письма вместе с тем дают единственное в своем роде подлинное изображение состояния города в течение Средних веков. В первом же письме к Авториану, впоследствии патриарху никейскому, Михаил замечает: «Мое письмо исходит из Афин, но от того оно не станет ни лучше, ни мудрее, но тем скорее будет тебе желанным, хотя и сильно отзывается деревней». Здесь слышится намек на те письма, которые Синезий Киренский писал из Афин своим друзьям. «Нет здесь вовсе мужей, — так пишет Акоминат, — которые бы занимались философией; едва ли найдутся здесь даже и такие, которые бы предавались банаузическому искусству». Епископ может даже вообразить, что находится в Иерусалиме, осажденном вавилонянами; его, словно второго Иеремию, угнетает вид завалившихся стен, пустынных улиц и слез народа, прикрытого рубищем и с трудом питающегося ячменным хлебом. Все, конечно, преходяще; являются и исчезают целые роды, но земля остается. Так и по сей еще час живы изящество аттической страны, богатый медом Гимет, не знающий ветра Пиреи, богатый мистериями Элевсис, обильная кормами для лошадей Марафонская долина и Акрополь, — только вот древнее красноречивое и философское поколение сгибло, а на смену ему народилось поколение, чуждое музыке и столь же жалкое умственно, как и телесно. Некогда великий, знаменитый город стал пустыней, и лишь кое-где можно приметить, прибавляет Акоминат, очевидно, вспоминая опять пророка Иеремию, разве кузню да слесарню.