Если уж кто и отличался среди традиционалистов действительно устойчивым и, порой, беспросветным пессимизмом, так это Л.А. Тихомиров. Оптимистический настрой держался у него только в период царствования Александра III, которое он даже и незадолго до смерти вспоминал как эпоху, “когда вспыхнуло национальное чувство, которое указывало прогресс и благо в укреплении и развитии <…> исторических основ. Остатки прежнего, антинационального, европейского, каким оно себя считало, были еще очень могущественны, но, казалось, шаг за шагом отступали перед новым, национальным” (71). Но уже смерть Александра III повергла Льва Александровича прямо-таки в панику. “Тоска ужасная…- записал он в дневнике 11 октября 1894 г. — В какую переломную, ни на чем не утвердившуюся минуту отнимает у нас Господь эту твердую руку. За 13 лет все успокоилось, т. е. затихло, все прониклось доверием к прочности существующего порядка. <…> В таком спокойствии за последние 5-6 лет начинало уже кое-что и расти, но это самые ничтожные ростки. Уничтожить их легко. <…> Ничего хорошего не чувствуется мне. Россия очень мало воспользовалась временем. <…> Это время <…> было ужасно коротко <…>остатки прошлого либерально-революционного пережили 13 лет, тихо и без успехов, но в строжайшей замкнутости и дисциплине сохранили все позиции <…> Теперь все зависит от наследника. Положит ему Бог взять верный тон, — может все хорошо сложиться. Но малейший ложный шаг, с самого начала, может воскресить 70-80-е годы” (72). Дальнейшие события, однако, давали Тихомирову в основном поводы для жалоб: “какое печальное положение России. Мы (журналисты. — С.С.) только отражаем как солнце в малой капле вод общую роковую черту. Как бы она, действительно, не оказалась роковою: неспособность правительства отличить умного от глупого, или даже какая-то склонность к глупому. Ни одного удачного назначения. <…> Раздолье при том всем <…> интригам. Не худо и врагам правительства!.” (73) Мыслитель горько сетует на свою невостребованность государством: “<…> Вне интересов отечества именно те, кто только и служит Государю и отечеству. <…> Будь ты хоть великим публицистом <…> все останешься вне государства, вне его внимания. Это очень обидно, и не за себя, а за государство. Так оно само разводит нигилистов.<…> Служба вольная, добровольная, бескорыстная — не понимается у нас. <…> Моя писательская судьба будет служить упеком современной России — не умела она мною воспользоваться” (74). Уже 28 февраля 1897 г. Тихомиров констатирует начало контрнаступления либералов: “В России происходит какая-то чепуха. Все либеральные точки зрения не то, что зашевелились, а прямо-таки объявились целиком, как трава из-под снега. Царствования Александра III совершенно будто не бывало”. А 10 октября того же года он даже доходит до утверждения, что “по здравому рассуждению, Россия как страна Православная и Самодержавная, — почти уже упразднена” (75). Отношение к Николаю II у него в это время пока, в целом, положительное, но при этом он отмечает, что, “если Государь лично стоит на почве старой формулы “самодержавие, православие и народность” <…>, то в министерствах <…> хаос и чисто личные мелкие интриги. <…> обступили чиновники трон и делают, что угодно” (76). В 1899 г. Лев Александрович фиксирует свои контакты с новым министром внутренних дел Д.С. Сипягиным, читавшим и одобрившем тихомировскую статью “Царский суд в России”, и просившим выслать ему “Единоличную власть…” (77) Но в большинстве случаев министры удостаиваются со стороны мыслителя весьма нелицеприятной критики, а то и попросту ругани. Скажем, к С.Ю. Витте применены следующие эпитеты: “одесский разночинец”, “позор правительства”, “похуже дурака” (78). Подобно А.А. Кирееву, Тихомиров был поражен силой и успехом студенческих волнений 1899 г.: “<…> Изумительно как Правительство ухитрилось расшатать Россию в какие-нибудь 4 года. <…> Теперь я бы кажется не удивился никакому перевороту. Нигде не видно ни искры движения к силе и прочности власти. Эта студенческая история обнаружила такое невероятное анархическое состояние правительства и такую энергию <…> заговорщиков, что страх берет за будущее. <…> Это такая “проба пера”, это такое торжество их и такое поражение Правительства, что, конечно, дело скоро возобновится. Интересно знать, что будет через 3-4 года? Прямо плакать хочется, глядя на все это. И не единого крупного человека в лагере монархии. Победоносцев — стар как дуб Мамврийский… И больше — хоть шаром покати. Что такое Витте, Знает ли он и сам то? Ему лишь бы роль играть, а <…> совершенно безразлично — при каком строе. Но только принципов у него не видно и на грош медный” (79). 25 июня 1899 г. у Льва Александровича исторгается настоящий вопль отчаяния: “Ни успеха, ни борьбы, ни развития, ни даже просто людей. Стоило сойти со сцены 5-и человекам — и все прахом пошло. Кончина Александра Третьего было кончиной всего движения, хотя ведь, в сущности, он ему ничем особенно не способствовал, кроме того, что при нем все противное чувствовало себя обескураженным, а все православно-русское знало, что Царь ему сочувствует. <…> И вот через 4-5 лет России снова узнать нельзя. Полезла из щелей какая-то тля, гниль. <…> Мы никогда не были господствующими, мы были меньшинством, но мы гордились своими людьми, мы работали… Ведь у нас был цвет. Император Александр Александрович, Победоносцев, Епископ Никанор [(Бровкович)], Епископ Феофан [(Говоров) (Затворник Вышенский)] , К.Н. Леонтьев, Говоруха-[Отрок], Астафьев и цела куча возбуждающих ожиданий и надежд… Теперь ничего, все вымерло, вся работа прекратилась и стала даже невозможной. Даже литературные органы исчезли” (80). В июле того же года в том же духе: “Тяжело служить безнадежному делу, а его безнадежность мне становится все очевиднее. Православие тает как свечка. <…> О монархии — трудно даже говорить. Одна форма, которой дух и содержание все более затемняется для всех. О народности уж и вовсе невозможно упомянуть. Где она? <…> А между тем — не могу же я потерять знание. Не могу я не видеть, что монархия (как она должна быть) есть высшая форма государственности. Не могу я не верить в Бога…” (81) Все самые худшие прогнозы автора “Монархической государственности” полностью подтвердились и 31 декабря 1904 г. он был вынужден зафиксировать, что “монархия, соорганизованная Александром III, распалась вдребезги и обнаружила свою полную несостоятельность” (82). А 13 января 1914 г. мыслитель признал, что “было бы стыдно поддерживать власть, явно ничтожную, чуждую мельчайших признаков идеального, а потому способную только гнить и развращать народ” (83). Впрочем, Тихомиров разочаровался не только во власти, но и в русском обществе. В письме Ф.Д. Самарину от 9 августа 1911 г. он с горечью констатирует, что “победа <…> революции была совершенно неизбежна с той минуты, когда исчезла крепкая рука, ей не дозволявшая подняться, ибо в самом русском обществе все принципиальные и идеальные основы православной монархии — так бледны, что оно не в состоянии дать отпора никакому врагу” (84).
Довольно много на разбираемую нами ему писал и В.В. Розанов, в 1890-е гг. постоянный автор большинства традиционалистских изданий, от “Московских ведомостей” до “Русского труда”. В 1896 г. Василий Васильевич, со свойственной ему резкостью, печатно заявил: “Быть предателем в России — это значит всего достигнуть, во всем успеть; быть православным не по метрике только, монархистом — и притом вслух, это значит быть выброшенным за борт текущей жизни, остаться без приюта, в нужде и чуть не на голодную смерть <…> “Монархия”, православие…это — тайна, которую их прозелиты в России могут передавать друг другу только шопотом <…>” (85). Слова мыслителя основывались в том числе на его личном горьком опыте. В 1895 г. из июльской книжки “Русского вестника” была вырезана вполне благонамеренная розановская статья “О подразумеваемом смысле нашей монархии”, содержавшая, правда, критику российской бюрократии. Переиздавая ее в 1912 г. Василий Васильевич привел слова Победоносцева по поводу этого инцидента: “Все рассуждения ваши правы, — но вы знаете наше общество, готовое все поднять на зубок. Что вы говорите серьезно и с желанием принести пользу — того не заметят, а что вы приводите как примеры смешного и глупого — подхватят, разнесут, и предадут смеху то самое, что вы чтите”… “механизм падения монархии вы правильно указываете, но не берите наши дела в пример, а объясняйте этот механизм этого падения на западных государствах” (86). Ноты пессимизма также не редки у Розанова: “Милый друг, я думаю — нам остается только умереть. России, которую мы защищаем, которую любим, ради которой “боролись с Западом” — ей остается только умереть” (87). Весьма характерно его письмо Тихомирову, написанное незадолго до разрыва будущего автора “Опавших листьев” с традиционалистским лагерем (дата точно не определена, скорее всего — 1897 г.): “<…> Консервативные идеи запакощены, и кто им хочет служить — должен их реабилитировать. <…> свободный, не связанный, не обязательный консерватизм есть последняя почти карта, которая ему остается почти в проигранной исторической игре. Если найдутся 2-1 [нрзб.], которые остаются православные, остаются монархисты и преданы “свято-отеческой” старине” по неоспоримо свободному соизволению сердца — еще значит игра не кончена, карты нечего бросать<…> Вот почему, думается, мы должны сражаться совершенно в разброде, в одиночку; даже замешиваясь в ряды противников; и образовать за невозможностью стоять “стенкой” — так сказать бродячие консервативные идеи, блуждающие мысли, — которые теперь или позже, в том или ином чутком человеке заронят семя консервативного созерцания.