Эти стороны деятельности великого реформатора, в том числе его политику в отношении русской церкви, Леонтьев, вслед за славянофилами, оценивал негативно. Однако, в отличие от них, Леонтьев полагал что сословные мероприятия Петра I не изламывали социальный строй русской жизни, а лишь развивали то, что подготавливалось его предшественниками, царями старомосковского духа (46). В этом пункте Леонтьев стоял на позициях А. Д. Пазухина, известного государственного деятеля и публициста. Социальные реформы Петра — еще большее возвышение им дворянства — «привилегированного культурного слоя» (47) русского общества путем утверждения «особого рода демократического феодализма выслуги», который тверже прежнего дисциплинировал Русь и превратил ее в исполинскую державу (48), усиление крепостного права, учреждения, как писал Леонтьев, великого, в свое время необходимого и для России спасительного (49), Леонтьеву импонировали. Он нередко склонялся к историософской апологии Петра I, выказывая надежду, что петровский период — это «бессознательное притворство», а внесение в жизнь России западных элементов объяснялось необходимостью культурно-политической мимикрии: «европейская маска» надета для того, чтобы «мы могли неузнанными или полуузнанными пройти шаг за шагом ... до заветной точки нашего культурного возрождения» (50), под которым этот мыслитель подразумевал создание нового, славяно-азиатского культурного типа, новой, «славяно-босфорской», государственности (51). Двойственное отношение Леонтьева к первому в России «европейцу на троне» выразилось в его предложении воздвигнуть петровской Руси «рукотворный памятник и... скорее отойти от него, отрясая романо-германский прах с наших азиатских подошв» (52).
Следующий важный этап отечественной истории, к которому проявлял внимание К. Леонтьев — эра правления Екатерины II. Ее оценка Леонтьевым неамбивалентна, полностью положительна. Он считал, что либерализм Екатерины II носил тот же характер, что и деспотизм Петра I, т.е. был прогрессивным и аристократическим (53). Ее «расслояющие мероприятия», также как и сословные реформы Петра, «охватили всю жизнь огромного государства железной сетью систематической дисциплины» (54). Она охраняла крепостное право, целость «мира», поземельной общины. Дав дворянству беспрецедентные льготы, освободив его представителей от необходимости идти на «государеву службу», Екатерина II возвысила «собственно аристократические его свойства — род и личность» (55). В результате всего этого дворянство «индивидуализировалось и вступило в тот период, когда из него постепенно вышли Державин, Карамзин, Жуковский, Батюшков, Пушкин, Гоголь...» (56). Только усиление Екатериной неравенства «легальным возвышением дворянства над остальным народом» сделало возможным появление в России искусства и мысли (57). Углублением общественной дифференциации она вела подвластную ей державу кцвету и творчеству, и в этом, писал Леонтьев, ее главная историческая заслуга (58).
После Екатерины II «горизонтальное» (сословное, внутреннее) расслоение России, по мнению Леонтьева, завершилось, однако ее развитие, понимаемое как усиление социального неравенства при единстве господствующей веры и власти, продолжалось и при Александре I, и при Николае Павловиче — за счет присоединения к Империи окраинных территорий, «чуждых русскому племенному ядру». Такого рода дифференциацию Леонтьев называл «вертикальной», или «провинциальной» (59).
Николаевская эпоха в леонтьевской панораме отечественной истории занимала совершенно особое место. Леонтьев считал, что при Николае I Россия достигла пика своего социально-политического развития, «той культурно-государственной вершины, после которой оканчивается живое государственное созидание и на которой надо остановиться по возможности надолго, не опасаясь даже и некоторого застоя» (60).
По мнению Леонтьева, этот император являлся истинным и великим «легитимистом» (61); его сильной, благородной и «весьма идеальной» натуре было свойственно политическое рыцарство, он обладал «великими государственными инстинктами» (62), главный из которых — «гениальный инстинкт охранения», и именно им объясняются его важнейшие политические действия и сочувствия: отвращение от либеральной монархии Луи-Филиппа, защита Австрии и подавление революции в Венгрии, союз с турецким султаном против египетского Мухаммеда-Али, разочарование в освобожденной Элладе (63). Благодаря этому инстинкту Николай I три десятилетия удерживал Россию «на вершине наклонной плоскости» (64).
«Инстинкт охранения» являлся для Леонтьева, пожалуй, наиболее отличительной чертой его царствования (65), и даже николаевские порядки он называл «лишь твердым охранением общественных устоев, заложенных еще Петром I и Екатериной II» (66). На взгляд Леонтьева, Николай I являлся идеальным самодержцем, таким, «каких история давно не производила»; он был призван Свыше — для того, чтобы «задержать на время ... всеобщее разложение» (67). Исполнил Николай I возложенную на него миссию «с истинным величием гения-охранителя» (68).
Согласно К. Леонтьеву, в высшей степени охранительный характер «блестящего царствования» Николая I (он называл его «блестящим» невзирая на поражение России в Восточной войне) предопределил не столько «неудачный и легкомысленно-либеральный», по его определению, бунт дворян-декабристов, сколько Июльская революция во Франции и польское восстание 1830 г. Именно после этих событий Николай I стал противником «всякой эмансипации, всякого уравнения, всякого смешения и у себя, и у других» (69), что К.Н. Леонтьева не восхищать не могло.
Александра II и его сподвижников (Ростовцева, Милютина), в отличие от Николая I и его окружения, Леонтьев считал умеренными либералами, проникнутыми европейскими идеями (70). В правление Александра II, полагал он, началось падение России с достигнутых ею государственно-культурных высот, произошло «мирное, но очень быстрое подтачивание всех дисциплинирующих и сдерживающих начал» (71). Этот процесс был по-великорусски «нешумным», а сама эпоха, являвшаяся не просто либеральной, но и во многих отношениях прямо революционной, была лишь переходной «к чему-то другому» (72). Для Леонтьева «эмансипационный период», как он называл эпоху Александра II, — время «в высшей степени опасного и ... трудноисправимого опыта» (73).
Реформы этого периода, исключая наделение крестьян землей и сохранение земельной общины, были, по его оценке, реформами эгалитарными, в новейшем либерально-европейском стиле, и принесли космополитические плоды (74). Т.о., «разложение ... России» шло «по последним европейским образцам»; с 1861 г. «крайний европеизм», согласно Леонтьеву, в России «торжествовал» (75). Увлекаемая западными идеалами, она за два десятилетия обратилась из монархии крепко-сословной и крепостнической, провинциально весьма разнообразной и разобщенной в «монархию бессословную и более прежнего однородно-либеральную по строю, по быту и духу, качествам и порокам населения» (76). Произошел «космополитический погром» и всеобщее усреднение: «все низшее поднималось, все высшее — принижалось» (77). Для Леонтьева изменения такого рода — верные признаки «вторичного смешения групп и слоев социальных и политических», которое и произвел в России Александр II (78), открыв тем самым новый и, по определению, последний этап ее исторической эволюции.
Однако уравнительно-освободительное движение эпохи его правления — явление закономерное: оно совершалось «естественным ходом развития» (79) и было не ошибкой, а неотвратимым историческим фатумом, «неизбежным государственным горем», средством предотвращения зла еще худшего — «демократизации инсуррекционной» (80), т. е. революции в классическом понимании этого слова. Так думал К.Н. Леонтьев.
Подведем итоги. Выделив узловые пункты леонтьевских воззрений на отечественную историю, можно изложить и историческую концепцию этого мыслителя-публициста.
Согласно Леонтьеву, история России относительно бледна и невыразительна. Данная оценка, вероятно, возникла под влиянием воззрений М.Н. Погодина, труды которого он читал и с которым был знаком лично.
Историческими основами русской жизни, предопределившими ее характер в пространстве и времени, являются православие, самодержавие и поземельная община, в большей или меньшей степени связанные друг с другом, причем православие и самодержавие объединяются в понятие «византизма».
Россия — страна с почти тысячелетней государственностью, поэтому представления об «исторической молодости» русского народа — «безумное самообольщение», попытка выдать желаемое за действительное.
Наше отечество проходит те же самые (универсальные, на взгляд Леонтьева) ступени исторического развития, что и другие культурно-государственные миры: I. Период «первоначальной простоты», с конца Х по конец XVII веков, от св. Владимира до Алексея Михайловича; II. Период «цветущей сложности», с конца XVII по серединуXIXвв., от Петра I до Николая I включительно. Толькоэта эпоха, а не «XVII век», о чем писала Н.А. Рабкина (81), могла являться «идеалом» К.Н. Леонтьева в отечественной истории. Рабкина же, допуская ошибку в анализе его воззрений, в данном отношении фактически уравнивает взгляды Леонтьева со взглядами славянофилов, идеализировавших допетровскую Русь. К. Леонтьев в целом был чуждэтой идеализации. С его точки зрения, и об этом уже говорилось выше, до преобразований Петра Россия была недостаточно «дифференцирована», т.е. развита культурно и социально, а потому весь допетровский период, в том числе XVII век, явился лишь подготовкой к эпохе отечественного Возрождения, сиречь «цветущей сложности».