(Письма в Ясной Поляне получались со станции Козловка Московско-Курской ж.д., до которой было три с половиной версты. Поезд приходил в 11 часов ночи.)
"Кому, Бирюкову?" - спросила графиня.
"Это все равно, кому, но можно отправить? Мне нужно, чтобы сегодня же дошло".
"Сегодня нет лошадей, до завтра можешь погодить".
Вступился было Лев Николаевич и предложил какой-то практический вывод, но графиня категорически отказала и напустилась и на отца, и на дочь за то, что они все время говорят о служении народу, оба вегетарианствуют, а вот теперь, когда понадобилось удовлетворить каприз, они не задумываются послать по такой погоде и старика кучера, и лошадь мучить. Отец и дочь замолчали, причем на лице дочери выразилось сожаление и растерянность. Мне стало жалко Марию Львовну, к которой я всю жизнь питал самые дружеские, ничем не омраченные чувства, и, кроме того, вероятно, заговорил задор против родительской тирании.
"Позвольте мне, Мария Львовна, - сказал я, - отнести ваши письма, я сегодня пойду на станцию".
"Что вы, в такую метель?" - удивилась Марья Львовна.
"Мне необходимо отправить свое письмо", - ответил я.
"Все равно я лошадь не могу вам дать", - вмешалась Софья Андреевна.
"Очень вам благодарен, обойдусь без нее", - ответил я.
Софья Андреевне потеряла хладнокровие.
"Только, пожалуйста, не рассчитывайте, что вас до двух часов будет ожидать чай на столе и прислуга будет начеку".
"Нет, нет, я ничего не думаю, это мне и не нужно".
Я встал, простился со всеми и обратился к Марье Львовне:
"Так приготовьте письмо, через полчаса я пойду".
Сбиться с дороги я не боялся - дорога идет лесом. Через полчаса я получил письмо, уверение Марии Львовны, что она себе простить не может, что была причиной моего безрассудного намерения, и двинулся в путь. Пронизывающий ветер, в двух шагах ничего не видно, но дорога мне была знакома, а как только добрался до леса, так стало тише, и я быстрей уже зашагал к станции. Когда я, измерзший, с трудом волочивший ноги из сугробов, вернулся назад около двух часов ночи и вошел в дом, все уже спали, но в гостиной еще горел свет. Я разбудил слугу, отдал ему почту и, не подымаясь наверх, повернул к себе во флигель. Но не успел я сделать по дороге и десяти шагов, как на крыльцо выскочил Лев Николаевич в одной блузе, неодетый, с развевающимися седыми волосами и тревожно окликнул меня: "Алексей Митрофанович, куда же вы? Идите, выпейте чаю".
"Благодарю вас".
"Да идите же, выпейте, чай на столе".
Растроганный беспокойством Льва Николаевича, я вернулся. Мы поднялись наверх - в зале, кроме нас, никого уже не было, горела одна свеча. Выпив два стакана горячего чаю, я пожелал Льву Николаевичу покойной ночи и отправился в свой флигель.
Возвращаюсь к своему рассказу о домашнем спектакле в Ясной Поляне.
Видя нашу с Татьяной Львовной неудачу в выборе пьесы, Марья Львовна обратилась ко мне: "А вы не читали пьесу папа?"
"Власть тьмы?"
"Нет, другая. Я видела ее между бумагами".
Я насторожился: "Достаньте, пожалуйста".
"Хорошо, погодите".
Л. Н. Толстой и его помощники составляют списки крестьян, нуждающихся в помощи. Все запечатленные здесь лица упоминаются в воспоминаниях А. М. Новикова. Слева направо: П. И. Бирюков, Г. И. Раевский, П. И. Раевский, Л. Н. Толстой, И. И. Раевский, А. М. Новиков (автор воспоминаний), А. В. Цингер, Т. Л. Толстая. Деревня Бегичевка Рязанской губернии. Фотография П. Ф. Самарина, 1892 г.
Марья Львовна отправилась в кабинет, но в этот день ничего не принесла. Зато на другой день, только что, по обыкновению, мы уселись вечером за круглый стол, как послышались по лестнице легкие, быстрые шаги, и Мария Львовна с милою, довольною улыбкой подала мне рукопись. Семья Толстых и я уселись за стол, одного Льва Николаевича не было, и началось чтение. Начала было читать Татьяна Львовна, но потом, по общему приговору, рукопись была передана для чтений мне. Пьеса называлась "Ниточка оборвалась" и была бледным остовом той, которую мы знаем теперь под именем "Плоды просвещения". Но с первой же сцены, изображавшей богатую, беспечную жизнь паразитов, ограниченность их интересов, узость их жизнепонимания, в пьесе оказалось много тонко подмеченных черт быта Толстых, Раевских 25 , Трубецких, Самариных 26 , Философовых 27 и других знакомых мне дворянских семей, так что я чуть не на каждой строчке выражал свой восторг.
Тотчас же после прочтения первого действия нами с Татьяной Львовной было решено непременно поставить эту пьесу, а после третьего (последнего) мы уже разделяли пьесу для переписки ролей и стали распределять роли между знакомыми. Появился Толстой - оказалось он слушал чтение, оставаясь невидимкой в будуаре - медленной походкой подошел к столу.
"Что вы тут делаете?"
"Вот распределяем роли. Ах, как хорошо написано!" - ответил я с самым неподдельным восторгом.
Толстой пожевал губы и молча отошел.
На другой день мы уже переписали первое действие, набрали кое-кого тут же на усадьбе (управляющего, двух юношей Раевских) и вечером, отодвинув обеденный стол, с усердием принялись репетировать. Тогда Лев Николаевич позвал Марию Львовну и стал ей говорить, что надо оставить эту затею, - спектакль, что это - ненужная забава богатых и праздных людей 28 . Это была неправда, пьеса нас увлекла, и несмотря на то, что Марья Львовна уже от лица троих: Льва Николаевича, Софьи Андреевна и себя самой стала нас уговаривать оставить затею, мы и слышать не хотели. Наконец отец, вглядевшись внимательно в лицо Марии Львовны, заявил ей, что ей тоже хочется играть, чего она не стала отрицать. Когда Толстой увидел, что дело пошло всерьез, он потребовал репетиции при себе, на репетициях делал замечания, входил в обсуждение подробностей, а на другое утро велел собрать все уже расписанные роли и пьесу и засел за ее переработку.
Через три дня Марья Львовна принесла пьесу и объявила распределение ролей от имени Льва Николаевича, которому мы, конечно, с радостью покорились. Тотчас же был составлен список желательных исполнителей, полетели телеграммы в Москву, Тулу, Чернь, и через 4 дня три тройки привезли в Ясную Поляну целую толпу гостей - хороших знакомых Толстых: Раевских, Цингеров 29 , Лопатина 30 , Давыдовых 31 - из Тулы, Сергея и Илью Львовичей Толстых - из Черни, Льва Львовича, Мамонтовых 32 , Рачинских 33 - из Москвы. Куча молодежи с упоением переписывала утром роли, вечером шли репетиции - и почти ежедневно после них Толстой снова собирал роли и снова переделывал пьесу. Пьеса создавалась прямо по исполнителям и переделывалась и переписывалась, по крайнем мере, раз 20-30, но окончательная отделка ее была произведена уже после спектакля, в январе 1890 г. (спектакль был 30 декабря 1889 г.).
На репетициях и на спектакле Толстой от души хохотал и, подходя ко мне (я играл буфетчика Якова) много раз говорил мне: "Никогда я так не смеялся".
Главным исполнителем, вызвавшим восторг Толстого, был исполнитель роли 3-го мужика В. М. Лопатин. Когда он произносил свое знаменитое: "Куренка, скажем, выпустить некуда", зал умирал со смеху, а вся роль 3-го мужика была написана Толстым по мимике и интонации артиста.
Пьеса была живым изображением жизни тогдашнего высшего дворянства, даже фамилии действующих лиц были сначала взяты из действительно жизни (Самарин, Стахович 34 , князь Львов 35 и только потом переделаны Толстым. Играли этих действующих лиц как раз те или почти те, с кого они были списаны (даже прислуга - Яша, Федор Иванович, лакей, повар - служили в доме Толстых), после репетиции в жизни продолжалось то, что только игралось на сцене: те же шарады, дурачества, цыганские романсы, поэтому Толстой прямо продолжал писать пьесу с исполнителей. В свою очередь исполнители не нуждались в тексте Толстого, чтобы играть "Плоды просвещения", и очень часто забыв роли, они вставляли отсебятину, которую подчас Толстой в том или другом виде вносил в пьесу. Вот почему нигде потом, ни в Малом театре в Москве, ни в Петербурге ни разу так дружно не играли "Плодов Просвещения", как в Ясной Поляне 30 декабря 1889 г. Накануне спектакля, после генеральной репетиции, мужчины-исполнители обратились к Толстому с просьбой дать прочесть "Крейцерову сонату". Толстой принес - и началось было чтение в его присутствии. Чтение было поручено М. А. Стаховичу (впоследствии известному политическому деятелю), но когда собралось слушать и много женщин, Стахович перестал читать, ссылаясь на утомление. Тогда Толстой потребовал от дам, чтобы они удалились, и после их изгнания Стахович продолжал чтение. Когда повесть и вновь написанное "Послесловие" были прочитаны, наступило молчание.
"Ну, как?" - спросил Толстой.
Общее молчание, и один за другим гости простились с хозяином и удалились вниз.
Все сошлись в библиотеке, затворили двери, и началось обсуждение повести, идея которой подействовала на слушателей совершенно оглушительно. Общий голос был, что повесть слабая, идея слишком выдумана, претенциозна, развитие рассказа надуманно и т.д. В середине разговора я вышел за дверь - и столкнулся нос с носом с подслушивавшим Толстым. Очевидно, ему страстно хотелось знать, удалось ли ему ясно высказать свою мысль, заставил ли он задуматься, сумел ли он захватить слушателей за живое - потому что новые мысли, высказанные в "Крейцеровой сонате", были кровно дороги ему. В этот же день утром, во время оживленной беседы Толстого с гостями к нему подошел сын Андрюша и сказал: "Папа, тебя какие-то две бабы-погорелки спрашивают. Они там, на кухне". Толстой тотчас же оставил гостей и пошел вниз в кухню, а несколько человек нас, знавших в чем дело, пошли за ним. Едва Толстой вошел в кухню и обратился к бабам с ласковым вопросом: "Что вам?", как те упали на колени и завыли. Толстой растерялся: "Встань, матушка, встань, встань", - обращался он то к той, то к другой из них, но бабы не поднимались и продолжали выть. Черты Толстого заострились, он беспомощно теребил баб, уверял их, что он не бог, и, наконец, заявил им, падая также на колени; "Ну, тогда и я стану на колени. Ну, чего же вам нужно?"