Американский историк Голдер стал первым в западной исторической науке, кто осветил основные направления и этапы освоения Сибири и Дальнего Востока. В основу его монографии «Русская экспансия к Тихому океану (1641–1850)» легла диссертация, которую он защитил в 1909 г. в Гарвардском университете. В своем исследовании автор опирался как на опубликованные источники (в частности, содержащиеся в изданных в России «Актах исторических» и «Дополнениях к актам историческим»), так и на документы, хранящиеся в архивах Парижа и Санкт-Петербурга. Подчеркивая значение торговых интересов России в ходе «восточной экспансии», он объединил этот тезис с традиционными для западной историографии того времени выводами об имперских амбициях России, погоне за пушниной и необходимости научного исследования Северной Азии и тихоокеанского региона как основных факторов сибирской колонизации.
В монографии Голдера наиболее обширный раздел посвящен описанию структуры сибирской администрации и анализу правительственной политики в регионе, что вполне соответствовало представлению историка о деятельности органов власти как определяющей силе в ходе русского освоения Сибири[18]. Впрочем, деятельность сибирской администрации историк оценивает крайне негативно, не объясняя при этом, почему столь неэффективной и «хаотичной» власти удалось сохранить и укрепить позиции России на огромных пространствах Сибири и Дальнего Востока. Присоединяясь к многочисленным свидетельствам современников и русских историков о деспотичности и бесконтрольности сибирских воевод, Голдер считает это следствием слабого интереса Москвы к колонизируемой окраине и отсутствием четкого плана управления. Внимание к сибирским источникам заставило Голдера сделать ряд выводов, противоречащих приведенной выше оценке правительственной политики в Сибири. Так, историк сообщает, что вплоть до 1708 г. (то есть до губернской реформы) все значительные вопросы управления регионом согласовывались с правительством. Следовательно, действительно бесконтрольной можно считать лишь власть новоявленных сибирских губернаторов. Интересно, что такого же мнения придерживался П. Н. Милюков, а в наше время его поддержал и М. Акишин: «Новые верховный и центральный органы управления — Сенат и Ближняя канцелярия царя — с самого начала не смогли справиться с огромной массой судебных, административных дел и финансовой отчетности, которые шли с мест. Учреждение при Сенате представителей от губерний (ландрихтеров) также не исправило положения, власть губернаторов становилась, по существу, бесконтрольной. С полным основанием это можно сказать и о Сибири»[19]. Таким образом, применительно к сибирской административной системе XVII в., которой и был посвящен раздел в монографии Голдера, следует говорить о существовании механизма сдерживания и ограничения власти воевод. Одним из элементов этого механизма можно считать принцип взаимоконтроля в совместной деятельности воевод, который, однако, мог быть доведен до абсурда — открытой вражды воевод одного или нескольких уездов. Ссылаясь на П. Буцинского, Голдер называет органом надзора над властью воеводы должность письменного головы, учрежденную в 1623 г. Но в условиях коррумпированной сибирской администрации, по определению Голдера, воеводы и главы действовали заодно.
Перечисляя обязанности воевод, Голдер считает нужным упомянуть о том, что по прибытии на место службы воевода должен был устроить официальный прием, на котором обращался к населению города и уезда с речью, примерное содержание которой приводит автор. Заверяя всех в своей честности и готовности соблюдать законы, воевода обвинял своих предшественников во всех мыслимых грехах и уверял, что они не останутся безнаказанными. Оставляя эту деталь без комментариев, Голдер не делает все-таки вывода (как, например, Бахрушин) о том, что все это было простой формальностью. В этой ситуации полезно обратиться к исследованию Покровского и Александрова: «На приеме населения при вступлении в должность от воеводы требовалось, согласно наказу, не просто обличать злоупотребления своего предшественника, но и призвать собравшихся подавать соответствующие иски с обещанием правого суда Москвы… Конечно, на практике такие меры не всегда осуществлялись последовательно и не искореняли злоупотреблений, но, несомненно, их сдерживали»[20].
Вместе с тем, Голдер сообщает об обязанности воевод отчитываться перед Сибирским приказом, в частности, о сборе ясака. Вообще, политика властей в отношении коренного населения Сибири оказалась в центре внимания историка, считавшего «погоню за пушниной» основным стимулом продвижения русских на восток. Опровергая собственное утверждение о непродуманности действий сибирской администрации, Голдер следующим образом выражает сущность политики в отношении ясачного населения: русские стремились собрать как можно больше ясака, но при этом не вызвать сопротивления аборигенов и не довести население до вымирания. Такая позиция правительства не могла не сдерживать пыл сибирских администраторов, хотя полностью искоренить злоупотребления было невозможно.
Голдер не предлагал какой-либо стройной концепции истории Сибири и не подкреплял свои спорные и разрозненные заключения основательной разработкой источникового материала; в своем довольно поверхностном и полном противоречий очерке сибирской системы управления Голдер не пытается определить содержание воеводской власти и место сибирского административного аппарата в системе общественно-политического устройства государства. С одной стороны, воеводы предстают безудержными самовластцами и корыстолюбцами, с другой — подчеркивается значительная зависимость сибирских чиновников от центральной власти, без чего государство не могло бы играть решающую роль в освоении региона, как пишет об этом Голдер.
В 1920-е гг. именно благодаря работе Голдера — при всей ее тенденциозности — возрос интерес американских исследователей к истории колонизации Сибири. Новый этап в развитии этого направления западной историографии связан с именем Р. Кернера, профессора Калифорнийского университета, где в 1930-е гг. им был основан семинар по северо-восточной Азии. Вслед за Кернером американские исследователи взяли курс на более тщательное изучение источников по истории освоения русскими Северной Азии. Первой значительной работой Кернера стал двухтомный труд, посвященный обзору письменных источников по истории североазиатского региона и опубликованный в 1939 г. под названием «Северо-восточная Азия: избранная библиография»[21]. По словам Кернера, в процессе работы над библиографическим исследованием у него возник интерес к вопросу о причинах и сущности «русской восточной экспансии». Стремление историка ответить на сугубо теоретические вопросы и выработать новую концепцию, способную хотя бы отчасти объяснить содержание колонизационного процесса, привело к появлению его монографии «Стремление к морю: курс русской истории — роль рек, волоков, острогов, монастырей и пушнины». В теоретических построениях Кернер опирался на работы русских историков С. Соловьева, З. Ходаковского, В. Ключевского, рассматривавших различные аспекты русской колонизации. Однако, по признанию самого Кернера, требовалось более масштабное исследование для полного подтверждения или опровержения тезиса об определяющем значении для сибирской колонизации факторов, перечисленных в названии работы. Сам Кернер, хотя и считал значение этих факторов очевидным, не был склонен к их преувеличению.
Проверить теоретические заключения Кернера предстояло его ученикам — в первую очередь Дж. Ланцеву, автору первого в западной историографии специального исследования по истории сибирской системы управления. В монографии «Сибирь в XVII в. Исследование колониальной администрации» Ланцев двигался, в основном, в русле концепции Кернера о стремлении России к морю, о роли сибирской пушнины, об активности военной администрации, о преобладании в XVII в. вольнонародной колонизации над государственной.
Хронологические рамки исследования: конец XVI — начало XVIII вв., что во многом обусловлено содержанием источников (среди вторичных это, прежде всего, работы русских и советских сибиреведов, к тому времени основательно изучивших историю первых ста лет колонизации Сибири). Вместе с тем, основополагающим для Ланцева стал заимствованный у Кернера тезис о частичном восстановлении традиций кормлений в Сибири по инициативе воевод, чему активно воспротивилось правительство. Указание на кормленческие черты — не единственное, что сближает исследование Ланцева с традициями русской историографии.
Искоренение кормлений в XVI в. Ланцев рассматривал как часть борьбы с боярской аристократией, после победы над которой встал вопрос о привлечении на службу новых социальных групп. Первоначально выход был найден в избрании земских старост, которых Ланцев называет «демократической выборной властью» (democratic elective officials); наряду с ними действовали приказные люди, городовые приказчики, направлявшиеся из Москвы со специальными поручениями (в них Ланцев видит предшественников дьяков — ближайших сотрудников воевод, но не самих воевод, как полагает современный историк А. Павлов). Со временем стало ясно, что развитие самоуправления не было на руку государству, сделавшему ставку на окрепший класс служилых дворян, из среды которых и формировалось воеводское управление. Свою жизнеспособность воеводская власть доказала сама: к концу Смуты в распоряжении верховной власти никакой другой системы управления, кроме военной, не осталось. Разумеется, в этот период активно действовали сословно-представительные учреждения, но их интересы все же, по мнению Ланцева, не совпадали с интересами правительства. Эта же система была перенесена и в Сибирь, где всю власть, особенно на раннем этапе, было разумно сосредоточить в руках военачальника. По оценке Ланцева, воеводы содействовали процессу централизации управления, боролись с влиянием крестьянского и посадского миров. При этом правительство не желало чрезмерного усиления воевод, и без того обладавших самыми широкими полномочиями. В основе многочисленных злоупотреблений властью лежало стремление воевод к обогащению — преимущественно за счет местного населения[22].